Красная лошадь на зеленых холмах - Роман Солнцев

Алмаз стоял посреди комнаты. И на мгновение ему стало страшно — ничего-то она не понимает, эта лживая пустая курящая женщина, с лицом юной девочки, с морщинками возле глаз. Она лгала ему, а он ей так по-мальчишески доверился… И сладкий дурманный запах в комнате, и мрачный человечек в Алмазе, который смеялся и подмигивал, и лицо Нины, и окно, в котором тлело золотое небо, — все закрутилось в голове Алмаза, он сел на диван, обнял колени Нины… И застонал. Пальцы его лихорадочно потянули ее одежду…

Она, притихнув, как мышка, стояла обняв руками плечи. Она, покорно и криво улыбаясь, разделась, она не узнавала его…

— Ох, Сорокина, Сорокина… — только и сказала игрушечным голосом.

А он был страшен, он плакал, он ее ненавидел, он любил ее…

Над землею горели зеленые угли звезд, дома стояли как куски угля; заборы, сараи, машины — все это был уголь, уголь… И дул ветер, малиновые и желтые искры перебегали по кускам угля, но в пламя они не превращались: люди тоже были уголь, и не было среди них ни одной девушки — голубой березы… Все уже давно сгорели, откричали, отсвистели в печи… И вот Алмаз тоже был черным и пустым куском древесного угля…

А может быть, это ему только показалось.

Он спал и как ужаленный проснулся: вспомнил… уже иначе вспомнил. Все-таки молодой еще парнишка, и жить ему предстояло долго. Любящая его, ласковая женщина не спала.

Изба содрогнулась от удара близко работающих бульдозеров, в окне скакала электросварка. Каждый раз от ее вспышки в сумраке возникало белое прекрасное лицо Нины, а потом на этом месте рождалось темное пятно. Другая вспышка застилала лицо Нины — то яркое, то бледное. И черные пятна постепенно заполнили все пространство перед Алмазом. Он уснул под утро, истощенный и мокрый, окруженный черными шарами Нининых лиц.

Она положила ему на лоб руку и отдернула. «Сама довела… — подумала Нина. — Дурочка…» Взяла полотенце, осторожно вытерла лоб.

Приподнявшись, посмотрела в дальнюю стену, в сумрачное зеркало. Легла, положив голову на твердую длинную руку Алмаза; повернувшись на бок, постаралась посмотреть на себя и отсюда…

А потом нахмурилась. Задумалась.

4

Мать писала Тане Ивановой:

«Вот и цветень пришел, апрель. У вербы красные почки вылезли, березовые пни мокрые стоят. Наш теленочек по двору носится, всего блестящего боится: стекла, топора, лужи — такое солнце, Таня, во дворе сгустилось! Воробьи и жаворонки посуху бегают за старой коноплей, совсем одинаковые, только певцы потолще. А скворец наш прилетел один, Танечка, видно, где-то потерял скворчиху, сидит хмурый такой, головешка головешкой… А так погода — благодать! Без платка вторую неделю хожу. А у вас, наверное, дым и гром?..»

Таня читала вечером письмо и в окно смотрела — в зелено-синее меркнущее небо. Земли не видно, «дыма и грома» тоже.

Еще совсем недавно она с работы в полной темноте приезжала, потом стала захватывать розовый краешек дня, как золотистую краюшку каравая, а потом и вовсе день размахнулся — утром гимн играет. Не одевшись, в коридор не выйдешь: вечером вернешься — в комнате переодеваться боязно, из окон своего общежития парнишки смотрят, дурачье конопатое, зрение две единицы!

Днем и ночью в городе и окрестностях, не утихая, шумели ручьи. Только утром уровень воды на берегах серой Камы оказывался ниже обломанных ледяных планочек. Даже птицы не сидели — вот-вот лед тронется. И он тронулся день-два назад, медленно-медленно, трещины зазмеились по снежной пустыне, из них выступала и мгновенно разливалась на огромном пространстве зеленая вода, льдины хрустели, становились на ребро, лезли друг на дружку, как шалящие бычки в стаде, рушились и с тонким звоном рассыпались на светло-зеленые и рыжие клочья…

Ветер плыл над этим грохочущим кружащимся простором, теплый, пахнущий залитыми лугами и размякшим полем; показались утки, тонкие, исхудавшие, они летели беспокойно, как стрижи, в поисках чистой воды. Высоко, под белыми пухлыми облаками, прошли гуси и журавли. Зашумел, светясь, первый дождь с громом и съел остатки снега в Красных Кораблях, лишь виднелся еще под старыми трансформаторными вышками и под незаконченной бетонной эстакадой возле въезда в город. И, наверное, еще в лесу.

Давно Таня хотела выбраться за город, но все нет времени. Вечером после работы болят пальцы и плохо видят глаза — синие и розовые стены РИЗа, черно-красные нолы — они бесконечны, как бесконечны каждый день синее небо и красное солнце.

Эта зима тяжело далась комсоргу Тане Ивановой. После того, как Руслан Сибгатуллин, опозоренный, уехал отдыхать, руководить бригадой остались Наташа-большая и Таня. Они пошли к Сафе Кирамову, чтобы их бригаду не кидали с места на место, а позволили спокойно работать. Седой морщинистый человек устроил истерику: «Как спокойно?! У вас мет сердца! Вам все безразлично?! Этот мальчишка уехал, не выдержал напряжения… не дождался результатов соревнования. Еще бы немного мужества, и вы прогремели на всю страну!» Но это была ложь. Руслан уехал, когда все решилось. Предварительные цифры почти не отличались от окончательных, которые были потом, 6 января. И оттого, что последние два-три дня перед Новым годом девушки опустили руки, положение бригады ненамного изменилось… Кирамова понизили в должности, он был теперь начальником участка. И, как видно, совсем потерял голову, полез в новую авантюру: бросил бригаду на отделку корпуса дирекции литейного завода. Причем работа была срочная. Но как можно срочно, если одна из четырех стен отсутствует? И в помещении — мороз пятнадцать градусов! А если температура стен ниже десяти градусов тепла, штукатурка на ней не будет держаться. Как быть? Вместо недостающей стены сто «огнеметов» не поставишь. Девушки ползали по деревянным лесам, дули в варежки, в рукавицы, завешивали обработанную поверхность бумагой… Но все равно, когда закончили половину, плитка стала отлипать, все съежилось и почернело…

В эти дни как раз вернулся Руслан Сибгатуллин. Отдохнул товарищ. Он был спокоен, загадочен, в тех же темных очках. Золотая его грива отросла еще больше, но в проборе появилась вроде как грязная полоса — надо снова красить. Руслан, увидев трудности, усмехнулся и пошел сразу к начальству. Привез на объект рулоны парниковой пленки. Помещение завесили, поставили два «огнемета». В корпусе загудело, запахло соляркой, стало жарко и весело. Но — всего на два-три дня… Пленка пожухла, свернулась, распалась на мутно-желтые ленты. Руслан снова пошел к начальству, но ему больше не дали — дефицит! Многие девушки на этом сквозняке простыли. Таня спрашивала: «Почему стену не возведут? Почему три стены есть и потолок, а этой — нет?» Выяснилось, что сюда должны ввезти громоздкую машину — ЭВМ, а если стену заделать, то как ее сюда внесешь? Валюта, лампочки, все дорогое. А разбирать и собирать — кто будет? Да и цена вырастет втридорога. А работать без стены — не дорого? Какая безответственность, какая нелепость! Девушки зарабатывали неплохо, но совершенно измучились из-за Руслана и Сафы Кирамова. Бывшие друзья теперь ссорились. Руслан в обед задумчиво играл на гитаре. От холода и сырости она разбухла… Таня не выдержала, пошла сама в партком ОС. Ее принял заместитель секретаря Вожжин Иван Сергеевич, худощавый человек с большой коричневой кляксой-родинкой на шее. Он повздыхал, пообещал разобраться с этой стеной, но вскоре его перевели в постройком, и он занялся соревнованиями, ходил с кистью в руках, перемазанный зубным порошком. Таня посоветовалась с девушками и устроила комсомольское собрание. Ох, и выдали Руслану! Сказали, что это равнодушие — работать на таком морозе, дело даже не в здоровье, а в том, что после придется заново облицовывать корпус дирекции — ничего на ледяных стенах не удержится! Показуха. Волюнтаризм. Вот бы «Фитиль» сюда пригласить! Руслан выслушал всех и ответил, что, если кто не хочет работать, он не держит. Кому недорога честь ОС — пусть уходит хоть на север, хоть на юг.

…Белокуров влетел как метеор — властный, веселый, рокочущий. Он был в меховой летчицкой куртке нараспашку, в расстегнутой зеленой штормовке и ярко-красной рубашке. Он бросился обнимать своими мощными руками девчонок, и не по одной, а сразу — по две, три! Девушки, перебивая друг друга, все рассказали: и про позор декабря, и про Руслана, и про недостающую стену, и что они готовы соревноваться, только если разумно, не с потолка брать цифры, что Руслан и Сафа — демагоги, их время ушло… Белокуров выслушал, каменея лицом.

Кирамов не хотел, чтобы он был снова бригадиром, но новый руководитель постройкома Вожжин все-таки его назначил. Оскорбленный Руслан ушел в другую бригаду. Белокуров повел дело иначе. Прежде всего он вернул бригаду на РИЗ. Лицевать ледяные стены — преступление. Начиная с каждого понедельника, расписывал дотошно, где, на каком участке предстоит работать, сколько, кто отвечает за раствор, кто за плитки и прочее. Белокуров ввел коэффициент трудового участия (сокращенно — КТУ), потому что бригада пока работала кто в лес, кто по дрова, да и было много новеньких. Высший КТУ — 2. Низший — 0,1. Средний — 1. Когда определялась зарплата, эти цифры учитывались. Они зависели от того, как ты работаешь. Если я принесла двенадцать носилок с раствором, а ты — три, то ясно, что наши коэффициенты не будут одинаковы. У меня КТУ может получиться за этот день, скажем, 1,5, а у тебя — 0,4. Кто следит за работой? Бригадир, заместитель и комсорг. Но не только Белокуров назначал дежурных по КТУ. Даже самые отчаянные лентяйки дежурили. Именно они решали, кому какую цифру вечером поставить. Казалось бы, сухие цифры, бухгалтерия, но вся бригада тут же подтянулась. В самом деле, не буду же я работать за тебя?.. «Белокуров — это мужчина!» — восхищенно сказали новенькие девушки. «Еще бы!» — с гордостью согласились старожилы… Белокуров, кажется, был счастлив, что вернулся. Таня знала: не последнюю роль здесь сыграла тоска по Женьке. Вот любовь!.. До чего же трудно ему, отца потерял, мать болеет, а он приехал. Вот про кого надо писать заметки и даже стихи! Но когда на стройку пришли корреспонденты из Москвы и местной газеты, Белокуров их в ярости выгнал. Таня давно не видела его таким — белесые брови на малиновом лице, дергающиеся крупные губы: «Валите, валите, валите отсюда… Валите, валите!..»