Радуйся, пока живой - Анатолий Афанасьев

Кроме пережевывания, Москва торговала. В разных обличьях торгаш-посредник воцарился на древних улицах как символ окончательного и вечного преуспеяния. Те, кто не сумел приспособиться к торговому раю, а таких оказалось все же немало, несколько миллионов: оборонщики, ученые, врачи, учителя, мастеровой люд и прочая шантрапа, включая просто пожилых людей, которым поздно было менять свои привычки, — на четвертый, пятый год рыночного апокалипсиса очутились в положении бродячих собак, кои с утра до ночи ошалевшими стаями носятся по пустырям в поисках пропитания.

Бандит распоряжался в Москве рассудительно и гуманно: не давал торгашам лопнуть от обжорства, а нищую массу снабжал средствами (социальные льготы), чтобы она разом не околела и не нанесла территории города непоправимый экологический ущерб.

Китайская «триада» подоспела на вселенское торжище с большим опозданием, когда первоначальная дележка уже закончилась и повсюду стояли межевые столбы, обозначающие непререкаемые «зоны влияния» группировок. Крупная чиновничья свора тоже была распихана по отдельным сусекам, где каждый обслуживал отведенный ему участок и не лез на соседние, поэтому на первых порах установление деловых контактов и налаживание необходимых связей давалось китайцам с большими (иногда чрезмерными) финансовыми затратами, но в этом были свои преимущества. Явившимся на готовенькое китайцам ясно открылось то, что не видно было хозяевам, усевшимся за пировальный стол с самого начала. Набитый свезенным со всей страны золотом московский мешок уже во многих местах прохудился, и челюсти ужасного города-голема, методично жующие, то тут, то там проедали дыры в собственном туловище. Китайцы, умудренные опытом тысячелетней борьбы за собственное выживание, больше похожие на пришельцев из другой галактики, чем на братьев по разуму, быстрее других догадались, что искусственно сконструированная Западом кормушка, источающая во все стороны света восхитительные ароматы, на самом деле отработанный пласт породы и истощит свои запасы быстрее, чем неумелый едок донесет ложку до рта. Открытие их не обескуражило, лишь заставило действовать более целенаправленно и быстро. На постепенное внедрение, на привычное раскидывание прачечных и чайна-таунов не оставалось времени: разок поглубже копнуть, взвалить на спину тюк товара — и быстрее уходить, пока не рвануло под ногами и не завалило с головой обломками прогнившей насквозь великой империи.

Маленький китаец Су Линь, старина Су, был одним из самых высокооплачиваемых разведчиков «триады», и Москву знал еще до нашествия рыночных грызунов, больше того, он почитал и любил всю эту огромную, дикую страну, называемую Россией, глубокой и нежной, почти сыновней любовью, и это было чувство, в котором он боялся до конца признаться даже самому себе. В этом чувстве было нечто, вступающее в противоречие с его изощренным вкусом. Как представитель древней расы и природный философ, он обладал безошибочным чутьем на все прекрасное, что есть в подлунном мире, и с душевной брезгливостью отвергал грязь и нищету обыденной жизни. Склонный к созерцательности, он умел наслаждаться полутонами и нюансами, высоко ценил приглушенные краски, тончайшие намеки, с упоением, знакомым лишь посвященным, воспринимал музыку сфер, построенную на отзвуках, а не на громких голосах, и нисколько не стремился к соприкосновению с примитивной натуральной сутью бытия. В этом и таилась загадка. Русский человек, каким он его увидел, расположившийся на огромных, полупустынных, по китайским понятиям, пространствах, еще не развился до такой степени, чтобы с ним можно было вступить в цивилизованный контакт на высшем уровне ощущений, хотя сама страна своей бесконечной, заунывной равнинностью, однообразным пейзажем, растянувшимся, казалось, в вечность, весьма напоминала ему родину. Если допустить что-то еще более серое и нелепое, возникшее из глубины веков, так это только, пожалуй, льды Арктики, где тоже, кстати, по какому-то совсем невнятному капризу пытались осесть на жительство российские аборигены. С упорством маньяков они век за веком лезли в Ледовитый океан и строили деревянные дома в таких местах, где, кажется, не мог бы уцелеть и таракан. Честно говоря, первые впечатления от этой страны (он приехал в Москву учиться) были у молодого китайца ужасные, и в письме домой он с горечью признался, что, вероятно, совершил большую ошибку, поддавшись тяге к странствиям и выбрав именно это, северное, направление… теперь он попал прямиком в ад и не надеется на благополучный поворот событий. Среди грубых, всегда оскорбительных в поведении людей, писал он, какими являются русские, обуреваемых первобытными страстями, неуживчивых, завистливых, дерзких, сохранивших в неприкосновенности дух варварства, культурный человек не проживет и двух-трех месяцев, сохранив рассудок.

Но первый страх прошел, и вскоре Су Линь разглядел нечто иное. Внешность, как всегда, оказалась обманчива. В убогом пейзаже, растянувшемся на тысячи километров, он почувствовал величавую космическую грусть, словно наполненную множеством неслышных обыкновенному уху стонов и причитаний, — вся русская непомерная гать звучала как слезная мольба неизвестно о чем, — а за грубыми, неуклюжими, шокирующими повадками новых русских товарищей обнаружил неизбывную, великую тягу к некоему высшему знанию, коего, возможно, и не было на земле. Русские парни, как и старики, сохраняли в себе бесценные свойства, давно утраченные китайскими братьями. В каждом из них, умном и глупом, буйном и смирном, как огонек свечи, тлело детское любопытство ко всему сущему. Каждый из них в сущности воспринимал себя так, словно был первым, кто родился от матери и увидел солнце, небо и зеленую траву, а до его рождения мир мучительно пустовал. Это было настолько невероятно, что Су Линь долго не мог поверить в свое открытие. Но подтверждений было множество, они попадались на глаза каждый день, надо было лишь уметь разглядывать. А это Су Линь умел. Самой сильной стороной его характера, что в последствии и сделало его влиятельным разведчиком «триады», было умение наблюдать и делать правильные обобщения.

Потом он узнал русских женщин, и с этого рокового знакомства началось его внутреннее перерождение, привыкание к новой стране, как к матери. Русских женщин он полюбил всех, сколько их не было, молодых и старых, красавиц и уродин, но сперва только Нину Каренину, сокурсницу по филфаку, ответившую на его робкие ухаживания с неожиданной пылкостью и беззаветностью. Она была выше его на голову — статная, с сильной грудью и с наивным личиком вылетевшего из гнезда кукушонка. Ее избыточная женская плоть действовала на него так же, как магнит действует на железную стружку: он лишь о том и мечтал, чтобы вцепиться в нее ногтями, ногами, зубами — и замереть. Так оно примерно и получилось. Их первые соития напоминали медленное, головокружительное сладостное втискивание жучка в древесную щель. Нина посмеивалась над ним. Она говорила: ты маленький, поэтому тебе хочется слопать такую большую лягушку, как я. Но в ее насмешке не было оскорбления. И он, и она понимали, что маленький он только с виду. В нем было столько жизненной силы, что хватило бы на десятерых великанов. Размеры тела тут ни при чем.

Они с Ниной не любили друг друга, это была всего лишь плотская страсть. Но девушка с такой неутомимой звериной нежностью отзывалась на каждое его инстинктивное движение, что это, может быть, было лучше, чем любовь. Она умела подчиняться мужчине с рвением, какое китаянки, послушные, всегда приветливые, воспитанные в определенных традициях, только старательно изображают. Это его покорило: нежность не подделаешь, хотя легко имитировать злобу и все другие чувства. Русские женщины, и впоследствии он много раз убеждался в этом, владели способностью полного растворения в мужчине, на грани собственного убывания, почти смерти, но при этом каким-то чудом сохраняли душевную независимость, чего тоже в помине не было у китаянок. Уже в первый раз, погружаясь в тугую Нинину плоть, он ощутил, что совершает мерзкий акт предательства по отношению к своим сородичам. Когда предательств накопилось больше, чем он мог вынести, он просто перестал об этом думать.

Истинный китаец, дитя веков, а не мгновения, изначально осознает свою судьбу, как нечто завершенное и цельное, не закрепленное материальными спайками, — что-то вроде хрустального луча, брезжущего в потемках, по которому он обязан пройти, не оскользнувшись, соблюдая все правила, постепенно приближаясь к обители предков, утраченной при рождении, чтобы там, в горных высях, повидавшись с родными и близкими, получить толчок в следующий виток жизни. На этом пути его ожидает много препятствий, опасностей и ловушек, избежать их все невозможно, и неизвестно какая грозит «потерей лица», после чего хрустальный луч судьбы погаснет навсегда. Это означает, что цикл перевоплощения исчерпан и будущего у такого неосмотрительного человека больше нет. Конечно, это еще не катастрофа — катастрофы в том виде, как ее понимают, допустим, европейцы, то есть возвращение во прах, для мыслящего китайца не существует — но неприятность большая, потому что дальше тянутся темные столетия пустых и напрасных упований в отрыве от родной почвы. Вернуться, начать новый цикл бывает не легче, чем, как говаривают христиане, верблюду протиснуться в игольное ушко.