58-я. Неизъятое - Елена Рачева

Я, между прочим, за время своей службы объехал всю Европу. Это вам, молодежи сегодняшней, втюривают, что железный занавес был. А был сталинский фильтр от западной заразы. Я, как человек проверенный, надежный, мог поехать в круиз вокруг Европы. Дважды! Считай, я объехал всю Европ: Англию, Францию, эту, через пролив… Италию. Изучал образ жизни, чего и как.

Но я на заграницу не клевал, как некоторые фарцовщики на джинсы. Меня советское государство содержало, обеспечивало сверху донизу. Обмундирование, квартира, платило неплохо. Конечно, сейчас пенсия у меня небольшая, 30 тысяч рублей (это в 2,5 раза выше средней пенсии в России. — Авт.). Зато первая зарплата была 960 рублей (в 1,2 раза выше средней зарплаты в СССР в 1958 году. — Авт.).

Вы усвойте: за время с 1917 года и по сегодняшний день не было периода гуманней, объективней и человечней в местах лишения свободы, чем тот период, когда работал я.

Как человек, проработавший 40 лет без двух месяцев с отморозками, со всем хламом человеческим, я вам скажу: главное для нас был заключенный — человек, мы его должны переделать и возвратить в нормальный коллектив. Вот и вся установка. А еще — соблюдение социалистической законности. Мы работали в то время, когда работала социалистическая законность. Вот клянусь: все равно это время придет!

ФОТОКАРТОЧКА КУМА

«На зоне меня называли “кум”.

“Куда пошел?” — “К куму”. — “Колонулся?” — “Нет”. И так далее.

Обмундирование — видите? — у нас было прекрасное, целый чемодан. Нам по льготам шли легковые машины, дубленки. И золото, и мебель — все у нас было, мы шикарно жили, блат был большой».

РАСМА СТОДУХ. 1927, РИГА

Арестована в 1946 году по подозрению в связи с латышскими партизанами и организации их акции. Приговор военного трибунала — расстрел, позже замененный 20 годами каторги. Отбывала срок в лагерях Воркуты, работала шахтером, санитаркой, завхозом.

В 1957 году дело Стодух было рассмотрено повторно, срок сокращен до уже отбытого.

Не реабилитирована.

Живет в Воркуте.

ФОТОГРАФИЯ БРИГАДЫ

Лагерная бригада Стодух в Воркуте: «Мы всегда рядом были: рядом спим, рядом рабо разговариваем. Я настолько привыкла с людьми быть! А теперь — целый день одна… Особенно в праздники тяжело. Вспоминаешь, как в бараке праздновали, как весело было…»

“ Под расстрелом я сидела три месяца.

Обычно на расстрел ведут ночью, а на обжалование — днем. А ко мне пришли в полночь. Зачитывают приговор. Стою, жду. Как только доходит до того, обжаловали приговор или не обжаловали, — они давай с начала читать. Понимаю: все, расстрел. «Разрешите сесть?» — говорю.

— Садитесь, садитесь.

А им страшно мне приговор сказать. Со стороны — 20 лет каторги! А я думаю: пусть 40 лет, пусть 50, только бы жить, жить… А было мне 20 лет.

Нахама Мордуховна Кукушкина

«Родных нет, квартиры нет… Я не страдала, что я в заключении»

1923

Родилась в Вильно (тогда — территория Польши).

1944

Арестована по подозрению в антисоветской агитации. Следствие шло пять месяцев в тюрьме Саратова. Приговор военного трибунала войск НКВД Саратовской области по статье 58–10: 10 лет исправительно-трудовых работ, пять лет поражения в правах.

1944 … 1954

Все 10 лет заключения провела в Саратовском ИТЛ, затем в различных лагерях в Республике Коми. Работала на сельхозработах, лесоповале, затем — швеей и на общих работах.

Работала швеей.

Живет в городе Печора.

Я жила в Саратовской области, работала в селе, большое село. На фабрике платья шили, а я там убирала, полы мыла. И вдруг на мене вши напали, не дают покоя. И сон снится, что мене бык поднимает и таскает, аж сердце замирает. Только сон приснился, а на следующую ночь пришли, забрали мене и увезли в Саратов. Что сказали? А, не знаю. Я по-русски не говорила, только на идише.

Мои родные были очень хорошие, но они были очень бедные: папа хорошие сапоги шил, мама — лайковые перчатки. Я работу не нашла и уехала в Белоруссию, в Витебск. Работала на огромной фабрике. А война началась — все пропало: и фабрика, и люди. Я попала в Смоленскую область, в оккупацию. Я бы не докумекала, но со мной были две еврейки варшавские, сестры, очень, очень умные. Говорят: надо помалкивать за нашу национальность. Я всем стала говорить, что я из детдома, родных не знаю. Немцы сказали: ладно, кончится война — разберемся. Так я и выжила.

А родные погибли у немцев. Они не могли никуда уехать, у них не было денег. У кого было денег, те уехали, а мои родные погибли. Мать, отец, сестра, два брата с женами… Усе погибли, усе.

Когда Смоленскую область освободили, стали привязываться стукачи. Стукачка сказала, что я хвалила немецкую власть, за то мене и арестовали. А как я могла хвалить, когда мои родные померли у немцев?

На допросах говорили, что я занималась агитацией за немцев, а я и по-русски не умела. И че я могла говорить? Про своих бедных родителей? Я ничего не могла говорить.

А, ну их на фиг. Там не отбухаешься. Если попадешь — все равно посодют, не выпустят.

Мене без конца гоняли туды-сюды на этап. Попаду с какой-нибудь колонной туда, где евреи (а евреи много сидели по 58-й!).

Нахама Кукушкина с мужем. 1955

Они грамотные, в лагере всегда на хороших работах, они мене помогали. А охрана видит, что евреи мене помогают — и мене на этап. Гоняли на огородах, хрен его знает, на всяких тяжелых работах. В больнице была пару раз. Но у мене организм такой, он все перебарывает, я бы не сказала, что я была дохлая. Так, худая. Я и сейчас худая, но это потому, что я старая.

О свободе я и не думала, мне все равно было, где быть. Родных нет, квартиры нет. Голодно, но все голодали в войну. Я не страдала, что я в заключении.

Потом я попала в лагерь, где евреи работали нарядчиками. Они мене поставили в прачечную.

Там было много блатары, а женщин мало, женщин был дефицит. И мне сказали: «Нина! Тебе надо с кем-то из законных (воров. — Авт.) жить! А то блатара тебе покоя не даст, может изнасиловать». И я стала жить с хлеборезом.

Он был русский, ссученный вор. Но он был… Он был видный. Он был ласковый, мене очень любил и кормил на убой. С ним я жила девять месяцев и потом родила мальчика. Мертвого. Но это хорошо. Иначе, пока я сидела, он был бы в детдоме и из него получился бы вор. Из детдома всегда выходит ворье.