Том 3. Дети капитана Гранта - Жюль Верн

— Ты покидаешь нас? — спросил он, жестом указывая на часть равнины, где не было волков.

— Да, — ответил индеец, понявший Гленарвана. И он добавил по–испански: — Таука — хорошая лошадь! Быстроногая! Увлечет за собой волков.

— О, Талькав! — воскликнул Гленарван.

— Скорей, скорей! — торопил индеец.

— Роберт! Мальчик мой! Ты слышишь? — сказал Гленарван Роберту дрожащим от волнения голосом. — Он хочет пожертвовать собой ради нас! Хочет умчаться в пампу и увлечь за собой всю стаю.

— Друг Талькав! — крикнул Роберт, бросаясь к ногам патагонца. — Друг Талькав, не покидай нас!

— Нет, он нас не покинет, — сказал Гленарван и, обернувшись к индейцу, добавил: — Едем вместе!

И он указал на обезумевших от страха лошадей, прижавшихся к столбам частокола.

— Нет, — возразил индеец, понявший его намерение. — Плохие лошади. Перепуганные. Таука — хороший конь.

— Ну что ж, пусть будет так! — сказал Гленарван. — Талькав не покинет тебя, Роберт. Он показал мне, что я должен сделать. Я должен ехать, а он — остаться с тобой!

И, схватив за уздечку Тауку, он сказал:

— Поеду я!

— Нет, — спокойно ответил патагонец.

— Поеду я! — воскликнул Гленарван, вырывая из рук Талькава повод. — Спасай мальчика! Доверяю тебе, Талькав!

Гленарван в своем возбуждении перемешивал испанские слова с английскими. Но что значит язык! В такие грозные мгновения жест бывает красноречивей слов, люди сразу понимают друг друга.

Однако Талькав не соглашался, спор затягивался, а опасность с секунды на секунду возрастала. Изгрызанные колья частокола уже трещали под натиском волков.

Ни Гленарван, ни Талькав не склонны были уступить друг другу. Индеец увлек Гленарвана ко входу в загон; он указывал ему на свободную от волков равнину. Своей страстной речью он хотел втолковать Гленарвану, что нельзя терять ни секунды и что в случае неудачи в наибольшей опасности окажутся оставшиеся, что он лучше всех знает Тауку и он один сумеет использовать для общего спасения изумительную легкость и быстроту ее бега. Но Гленарван в ослеплении упорствовал: он во чтобы то ни стало хотел пожертвовать собой, как вдруг что–то сильно толкнуло его. Таука прыгала, взвивалась на дыбы и внезапно, рванувшись вперед, перелетела через огненную преграду и трупы волков, и уже издали до них донесся детский голос:

— Да спасет вас бог, сэр!

Гленарван и Талькав едва успели заметить Роберта, вцепившегося в гриву Тауки, — он промелькнул и исчез во мраке.

— Роберт! Несчастный! — вскричал Гленарван.

Но этого крика не расслышал даже индеец: раздался ужасающий вой. Красные волки бросились вслед за ускакавшей лошадью и помчались с невероятной быстротой на запад.

Талькав и Гленарван выбежали за ограду рамады. На равнине уже снова воцарилась тишина, лишь вдали среди ночного мрака смутно ускользала какая–то волнообразная линия.

Потрясенный Гленарван, ломая в отчаянии руки, упал на землю. Он взглянул на Талькава. Тот улыбался с обычным спокойствием.

— Таука — хорошая лошадь! Храбрый мальчик! Он спасется! — повторял патагонец, утвердительно кивая головой.

— А если он упадет? — спросил Гленарван.

— Не упадет!

Несмотря на уверенность Талькава, несчастный Гленарван провел ночь в страшной тревоге. Он и не думал о том, от какой опасности он избавился с исчезновением волков. Он порывался пуститься на поиски Роберта, но индеец удерживал его. Он убеждал его, что их лошади не догонят Тауку, что она, конечно, опередила своих врагов, что найти ее в темноте невозможно и что следует дождаться рассвета и только тогда ехать на поиски Роберта.

В четыре часа утра начала заниматься заря. Сгустившиеся на горизонте туманы постепенно светлели.

Прозрачная роса пала на равнину, и высокие травы зашелестели от предрассветного ветерка. Пора было отправляться в путь.

— В дорогу! — сказал индеец.

Гленарван молча вскочил на лошадь Роберта. Вскоре всадники уже неслись галопом на запад, придерживаясь прямого направления, от которого не должен был отклоняться и второй отряд.

В течение часа они мчались, не замедляя хода, ища глазами Роберта, и на каждом шагу боялись натолкнуться на его окровавленный труп. Гленарван безжалостно погонял шпорами коня. Наконец, послышались ружейные выстрелы, стреляли через определенные промежутки времени, очевидно подавая сигнал.

— Это они! — воскликнул Гленарван.

Оба всадника пришпорили коней и несколько минут спустя доскакали до отряда, предводительствуемого Паганелем. У Гленарвана вырвался крик радости: Роберт был здесь, живой, невредимый, верхом на великолепной Тауке, весело заржавшей при виде хозяина!

— Ах, мое дитя! Мое дитя! — с невыразимой нежностью воскликнул Гленарван.

Он и Роберт соскочили на землю и бросились в объятия друг другу.

Затем наступила очередь индейца прижать к груди мужественного сына капитана Гранта.

— Он жив! Он жив! — восклицал Гленарван.

— Да, — ответил Роберт, — благодаря Тауке!

Но еще до того, как индеец услышал эти полные признательности слова, он уже благодарил своего коня — говорил с ним, целовал его, словно в жилах этого благородного животного текла человеческая кровь.

Затем, обернувшись к Паганелю, патагонец указал на Роберта.

— Храбрец! — сказал он и, пользуясь индейской метафорой для определения отваги, добавил: — Шпоры его не дрожали.

— Скажи, дитя мое, почему ты не дал мне или Талькаву сделать эту последнюю попытку спасти тебя? — спросил Гленарван, обнимая Роберта.

— Сэр, — ответил мальчик, и в голосе его звучала горячая благодарность, — на этот раз за мной была очередь пожертвовать собой. Талькав уже спас однажды мне жизнь, а вы спасете жизнь моего отца!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Аргентинские равнины

Как ни радостна была встреча, но после первых излияний Паганель, Остин, Вильсон, Мюльреди, все, за исключением, быть может, одного майора Мак—Наббса, почувствовали, что умирают от жажды. К счастью, Гуамини протекала невдалеке. Путешественники немедленно двинулись в путь, и в семь часов утра маленький отряд достиг загона. При виде нагроможденных у входа волчьих трупов легко можно было представить себе, сколь яростна была атака врага и сколь энергична оборона.

Когда путешественники утолили жажду, то их угостили в ограде загона чрезвычайно обильным завтраком. Филе нанду было признано очень вкусным, а тату, зажаренный в собственном панцыре, — изысканным лакомством.

— Вкушать такие изумительные яства в умеренном количестве было бы неблагодарностью по отношению к провидению, — заявил Паганель. — Долой умеренность!