Судьба открытия - Николай Лукин

— Что он уничтожил, что там? — Офицер бежит к пробиркам, наклоняется, глядя на растоптанное вдребезги. И тотчас — вахмистру: — Несдобровать тебе, если он к чему-нибудь еще здесь прикоснется!

Лисицын — будто с изумлением:

— Как? Это я, что ли?… Я не могу прикасаться?!

А из-за спины офицера выглянул Микульский…

Зрачки Лисицына стали широкими, неподвижными. Его рука поднялась, ощупала мрамор, нашла выключатель. На большом лабораторном столе вспыхнули ярчайшие лампы, окруженные конусами плавно закрутившихся абажуров. Изумрудными лучами засверкали фильтры — один, другой, третий — быстро, по очереди.

Все, кто был в лаборатории, сразу сморщившись, в первый миг смотрели лишь на поразительную игру света.

Когда офицер перевел взгляд на Лисицына, тот был страшен. В его глазах отражалось зеленое сияние, рот был открыт, борода топорщилась; над его головой в вытянутых вверх руках вздрагивала ведерная бутыль с какой-то жидкостью.

— Держи его! — закричал офицер и сам прыгнул в сторону Лисицына.

Бутыль описала в воздухе дугу, с грохотом ударилась о приборы посередине стола. Взметнулся сноп голубого пламени, пахнуло нестерпимым жаром.

На людях горели волосы, одежда. Нечем стало дышать. Кто-то вытащил Лисицына из комнаты. А пылающая жидкость растекалась по всей квартире, вздымая тут и там вихри огня.

Обожженные, в прогоревших шинелях жандармы, тесным кольцом обступив арестованного, спустя несколько минут уже шли по улице. Позади, сопровождаемый только одним вахмистром, ковылял Егор Егорыч.

Из окон квартиры на третьем этаже со звоном высыпались стекла, вырывались пляшущие огненные языки. Над крышей клубился черный дым.

ЧАСТЬ II

Глава I. Харитоновский рудник

Купец Обросимов решил поразить студента-репетитора сенсацией:

— Лисицын-то… который сахар делал… представьте, оказался шарлатаном! Обыкновенный уголовный преступник. Ловко под видом ученого прятался! Поджигатель: дом подожжет, во время пожара грабит.

Гриша Зберовский возмутился, услышав это. Всего лишь с полгода назад он своими глазами видел, как идет синтез в приборах, как из углекислого газа с водой образуются крахмал и сахароза.

— Верно, верно! — убеждал купец. — Бердникова, статского советника, дом спалил. Убыткам нет числа. Сам скрылся, поймать не могут.

Гриша пошел посмотреть, точно ли сгорел дом, где находилась лаборатория Лисицына.

Еще издали заметил рухнувшую кровлю, закопченные стены, пустые оконные проемы. «Чепуха какая!» — опешил он в первый миг. С забившимся сердцем зашагал к развалинам.

Но тут же он подумал: глупости, пожар ничего не доказывает. Воспламенилось что-нибудь, мало ли, в лаборатории все могло случиться. И Зберовскому стало очень обидно за оклеветанного ученого. Да еще какого ученого! Проникшего в одну из самых сокровенных тайн природы. Ведущего гигантский труд, который упразднит для всех людей угрозу голода.

Тотчас же — контрастом — на ум пришло семейство Обросимовых.

«Невежды, — мысленно выругался он, — как вы смеете болтать! Ничтожества! Пусть ему нечем оплатить убытки, допускаю. А вы еще поклонитесь Лисицыну. Памятник его открытию воздвигнете, толстомордые!..»

Гриша торжественно снял фуражку, постоял перед остовом здания, потом побрел по улице обратно. Падал снег пополам с дождем, пальцы без перчаток зябли, посинели. Он втягивал их поглубже в рукава.

Из соседних ворот выглянул дворник — рослый и лохматый, в мокрой шапке бараньего меха.

— Эй, любезный! — окликнул Гриша.

— Чего?

— Ты не знаешь, вот где дом сгорел, проживал господин Лисицын, ученый. Где он сейчас?

Дворник сплюнул и с явным нежеланием ответил:

— Не знаю, слышь ты. Об этом не позволено… Съехали жильцы.

…В мансарде на Французской набережной после ареста Осадчего все пошло не так, как было прежде. Земляки точно постарели сразу, точно надоели друг другу. Споры между ними стали злыми, короткими и уже никогда не кончались примиряющим смехом. Различие характеров начало сказываться даже в мелочах. Вечерами нижегородцы еще пели иногда хором протяжные волжские песни; однако и песни теперь не ладились, замолкали на полуслове без видимых причин.

Об Осадчем в мансарде говорили мало. Крестовников вспоминал его, пожалуй, чаще остальных. Он потирал руки, взбрасывал на переносицу пенсне и принимался вздыхать:

— Доморощенный-то наш… социал-демократ. Сидит, голубчик, а? Э, подлое время! Вспомнишь — хочется завыть белугой.

Беседу никто не поддерживал. Приняв независимый вид, Крестовников уходил в свою комнату.

Он ясно чувствовал, что земляки с некоторых пор стали к нему относиться отчужденно, едва ли не брезгливо. В глубине души Сеньку это ужасно тревожило. Он в сотый раз обдумывал: есть ли у них для подозрения хоть одна зацепка, тень факта, косвенного доказательства?

Сенька успокаивал себя: нет, они не могут знать здесь ничего, разговор в охранном отделении — дело совершенно тайное. Все шито-крыто. Кроме того, перед своей совестью он чист. Такие, как Осадчий, действительно заслуживают особо удаленных мест.

Матвеев, скучая, поддразнивал Зберовского:

— Где Лисицын твой? Новая эра когда начнется? Золотой век, говоришь?

Гриша махал рукой и отворачивался.

Нева покрылась льдом, лед покрылся снегом. По снегу протянулись тропинки и санные дороги. Нижегородцы ходили этими тропинками в университет.

Профессор Сапогов считал Зберовского студентом не лишенным способностей. На третьем курсе Гриша увлекся проблемами сложных органических веществ. Вообще, быть может, иногда он был восторжен не в меру. Но для каждой теоретической мысли он искал практического приложения, — профессору это нравилось.

— Вы — молодая поросль русских химиков, — сказал однажды с кафедры Сапогов. — Вы обязаны на всю жизнь запомнить, что завещано вам Менделеевым.

Сапогов раскрыл последнее издание «Основ химии» и высоким, проникающим во все углы аудитории голосом начал:

– «Расширяя понемногу пяди научной почвы, которые успели уже завоевать русские химики, выступающее поколение поможет успехам родины больше и вернее, чем многими иными способами, уже перепробованными в классической древности, а от предстоящих завоеваний — выигрывают свое и общечеловеческое, проигрывают же только мрак и суеверие. Посев научный взойдет для жатвы народной».

Взволнованность профессора передалась студентам. В огромной аудитории стало тихо, был слышен лишь шелест страницы в профессорских пальцах. И Сапогов читал дальше: