Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина - Александра Вадимовна Николаенко

пролетел вымершими школьными коридорами, над кремлевскими звездами, над митингующей толпой, выкрикивающей смутно знакомое «Ельцин!», мимо общественного туалета, где сам он стоял, задумчиво разглядывая надпись на кафеле…

Пролетая некоторые места, Окрошкин протягивал руки, пытаясь вцепиться во что-нибудь, но мощная волна движения вспять вырывала из слабых пальцев стаканчики с зубными щетками, справки, деньги, книги, тетрадки, учебники, сигареты, бутылки, счастливые билетики и даже фонарные столбы. Вскоре Алексей Юрьевич оставил эти попытки: что-то подсказало ему, что пролетаемые фрагменты упущены и его усилия не оправдывают себя…

Смирившись, притих он и довольно спокойно пролетел мимо своего ПТУ, почты, здания районной администрации, дома пионеров, где некогда занимался бальными танцами… Мимо своей шестой детской поликлиники, где научился говорить букву Р, вылетел к улице Рогова, свернул на Курчатова, взял вправо, спланировал над воротами двадцать шестого роддома и, немыслимым образом не разбив окна, влетел в родовую палату, где и шлепнулся на руки акушерки, тем самым повторно явив себя миру.

Явив себя миру, Алексей Юрьевич распахнул ясно-голубые глаза, свел нос пятачком, собрал лоб складками и…

«А-а-а-а-а-а-а!» – горлопанил Окрошкин, и его можно понять. Блаженны нищие духом, старики, потерявшие память, умалишенные, тихие алкоголики, звери и несмышленые младенцы. В отличие от них, наш новорожденный помнил все.

Жизнь представлялась ему вереницей мрачных бессмысленных событий, приводящих к неизбежному финалу.

«Все нормально. Я умер. Мне это снится…» – после первого крика мрачно думало дитя, с ужасом вглядываясь в пятна неясные, проплывавшие в свете больничных ламп. Постепенно пятна превращались в лица. Лица вызывали отвращение, желудок раздулся, колени свело, клеенка мерзко скрипела.

«Я умер…» Решившись отрицать очевидное, Окрошкин захлопнул рот и перестал дышать. В тот же миг беднягу схватили, перевернули, тряхнули вниз головой и пару раз крепко приложили по спине кулаком. Алексей Юрьевич поперхнулся, вытаращил глаза и зашелся новым отчаянным криком. Его вернули в прежнее положение и шлепнули на весы. Металлический лоток пополз вниз.

«Три сто…» – констатировал кто-то. Новорожденный обреченно притих. Сила всемирного тяготения вновь обрела над ним власть. Жалкие «три сто», по-лягушачьи перебиравшие в лотке пятками, теперь отделяли его от невесомости и полета. Недавнее ощущение свободы преследовало, как угодившего в силки грача. Алексей Юрьевич протестующе поднял руку со сложенными в отрицающий знак пальцами.

Сверху захохотали.

Смутно припомнились иные весы, мелькнула жуткая мысль, что зловещие «три сто» и есть та греховная гиря, что, не успеешь родиться, уже придавливает к земле; опыт подсказал, что вес ее будет с каждым днем прибавляться.

Мучительно захотелось выпить…

«Все нормально. Я умер. Не может быть, чтоб опять… не имеют права…» – ошеломленно размышлял новорожденный, бисеринками глаз сверля прыгающий потолок. Его вертели и крутили. Куда-то несли, заворачивали, разворачивали, что-то запихивали в рот. Бедняга плевался и морщился. Он брыкался, выкручивался, вывертывался и кусался. Несчастный боролся с жизнью, как иные из нас сражаются с ее соперницей, боролся, пока наконец сбежавшиеся на крики акушерок санитары не помогли как следует спеленать его. Алексея Юрьевича скрутили и крепко-накрепко затянули конверт синей лентой. На голову нацепили чепчик, в распахнутый для протеста рот воткнули соску. Раздув щеки, Окрошкин с ненавистью выплюнул кляп и, обведя безнадежным взглядом собравшихся, сипло поинтересовался: «Ребята, закурить не найдется?»

Акушер, человек бывалый и жилистый, видавший на своем веку немало мучительных и трагических рождений, некоторое время задумчиво смотрел на говорящее дитя, после чего извлек из халата помятый «Opal», шало подмигнул младенцу и бесшумно осел на пол родовой.

Лыс и сумрачен, обреченно глядя сквозь прутья решетки на лики себе подобных, лежал вновь рожденный под лучами рефлектора в послеродовом инкубаторе. По периметру закрашенных мерзотно-розовым стен тянулись ряды металлических клеток-кроваток с опущенными пластиковыми колпаками и привинченными к полу шарнирами. В них, неподвижные, точно коконы шелкопряда, лежали прочие надежно спеленатые рожденные. Вспоминался фильм братьев Вачовски «Матрица». Вспоминался Платон и его пещера, где с малых лет, закованное, с колодками на ногах, не в силах повернуть головы и пошевельнуться, от рождения до смерти проводит дни человечество. Подтверждая приходящее на ум сравнение, тянулась под видовым окном терапии полоса безмятежного дневного света. Силуэты врачей и сестер призрачно скользили по тонированным стеклам.

Дежурная санитарка казалась дьяволицей. Выкатывая глаза, дьяволица склонялась над кроваткой, произносила унизительное «гули-гули» и, протягивая толстый палец к подвязке, делала Алексею Юрьевичу козу. Это было отвратительно. Окрошкин вынужденно хихикал и пускал слюни…

Проклятая рефлекторная лампа распухала, пульсируя, делаясь все жарче и жарче. В голове клубились воспоминания одно мрачнее другого. Упущенные возможности, точно полуденные мухи, барабанили в родничок, нимбом кружили над фланелевым чепчиком.

Мелькали забытые голоса и лица. Мнился шорох вовремя погашенных купюр государственного займа, отоваренные талоны, рев новенького мотоцикла «Ява», выигранный в спортлото «Москвич», мнилось счастье: жена (актриса Анна Самохина), дети – сынишка и дочка, летний вечер в Гаграх, зимний – в Сочи и предупрежденная знанием деноминация 98 года…

В сущности, судьба протягивала Окрошкину счастливый билет, давала невиданный, фантастический… второй шанс! Глупо было отказываться, следовало брать что дают.

«Bonum initium est dimidium facti», – внезапно подумав на латыни, Алексей Юрьевич лихо перевел подуманное с языка Сократа на русский: «Хорошее начало – половина дела», – и, переведя, не удивился этому, но воспринял как должное. «Вероятно, я знаю теперь все языки…» – предположил он, но, решив подумать по-английски, с сожалением обнаружил, что помнит лишь из школьной программы: «май нейм из Леша», «вис из э кэт», «ай лив ин Москоу», «вот из е-о-о нейм?», «хау олд ар ю?», «хау мэни тайм?» и «вис из тейбл»… Этого, разумеется, было мало. Однако жизнь предстояла длинная. За предстоящие годы можно было изучить даже китайский.

Будущее было как на ладони. В надежном укрытии пеленок Окрошкин решительно сжал его в кулаки и проснулся совершенно счастливым, забыв таблицу умножения, русский алфавит, не умея сказать даже «мама».

Жили люди как всегда

В общем, есть надежда, товарищи. Даже если нет ее – есть.

Ф.М. Булкин

Приговор от доктора выслушав, не забыл поставить внизу печать в бюллетень больничную, номерок со счастливой цифрой «11» отдал гардеробщице.

Застегнулся старательно, ошибившись на одну пуговицу, поразившись введенному новшеству, автомату кофейному в поликлинике, в рекреации. Жизнь прошла… Жизнь идет…

– Снимите бахилы, дедушка!

Закивал, не услышал.

Вышел ватными ногами на улицу. Сел на лавочку. День был радостный, солнышко, не надышишься. Ладно, пора уже вроде как? Ай как тяжко.

Так и шел по Народному, не на ту пуговицу и в бахилах.

Накануне праздника новогоднего разложил, как всегда, по