Фригорист - Иван Беляев

Данилыч вытаращил глаза. Такой жестокости он не ожидал.

– Думаю, мы тут зря теряем время, – вздохнул Юрий Антонович, – полагаю, Виктор Данилыч известит нас, если господин Стрелков вдруг объявится, ведь так?

Граблин поднял на притихшего Данилыча глаза. В них таилась добродушная ирония. Приободренный этим взглядом, почти благодарный за отсутствие свирепости в нем, Штерн с готовностью кивнул.

– Обязательно, – выдавил он из себя.

Юрий Антонович достал из кармана легкого светлого пиджака блокнот, вырвал лист, и черкнув на нем номера телефонов, положил на стол.

– Пошли? – вяло посмотрел он на своего кровожадного напарника.

Тот молча встал с табурета и направился к выходу. Когда Юрий Антонович, первый прошедший в прихожую, уже открывал дверь, Михаил Игнатьевич, выхватив ловким движением положенный было в кобуру пистолет, ударил его рукояткой по стоявшему у самого окна аквариуму. Толстое, почти сантиметровой толщины оргстекло выдержало удар и не раскололось. Тогда вышедший из себя мент в штатском начал с остервенением колошматить по стеклу еще и еще. Стекло дрожало, вода в аквариуме вибрировала, рыбки бешено метались от стенки к стенке.

– Какого черта, капитан? – удивленно и недовольно крикнул вбежавший на шум Граблин.

Но капитан, казалось, не слышал его. Поняв наконец бесплодность своих попыток, Михаил Игнатьевич осмотрел комнату свирепым взглядом и схватил валявшийся в углу молоток. Данилычу показалось, что прозвучал взрыв. Разбитое стекло с оглушительным грохотом рухнуло на пол, освобожденная вода подобно вышедшей из берегов реке, хлынула в комнату, заливая помещение. Выброшенные с нею рыбы брякнулись на пол золотисто-серебристыми звездами и, хватая ртом воздух, принялись биться среди уходящей сквозь щели в полу воды. Данилыч дико взвыл, услышав в ответ издевательский смех капитана.

– Вот что будет с твоим бизнесом, если не сдашь своего приятеля!

– Ты с ума…

Горло Данилыча забил комок слез и криков. Он кинулся к рыбам, наступая на осколки, скользя и судорожно матерясь. Хлопнула входная дверь, хлопнула еще и еще, и в прихожей снова зазвучал смурной голос Михаила Игнатьевича. Истерически высокий женский голос перехлестывался с ним. До уха растерявшегося вконец Данилыча, потрясенного зрелищем невиданного варварства и остервенелой злобы, донеслись сдавленные крики, стоны и причитания.

– Ничего не случилось, – долетел до Штерна принуждено ровный голос Граблина, – успокойтесь.

– Что с моим мужем? – Галина плакала навзрыд. – Что-о-о с ним?

Ее протяжные всхлипы раскачивали тишину, хлюпающую утекающей под пол водой. С улицы донесся шум хрустящего под ногами щебня, голоса собравшихся в доме Данилыча заглушили его.

– Эй ты, – небрежно окликнул Данилыча Михаил Игнатьевич, – дай ей воды, успокой.

В данных обстоятельствах, когда пол был затоплен аквариумной водой, этот совет звучал довольно забавно. Хотя Штерн менее всего был способен сейчас оценить красоту черного юмора, которым так и сочилась эта ситуация.

– Пошли, – скомандовал Граблин.

Они не успели открыть дверь, как во дворе хлобыстнула калитка и через минуту напряженное безмолвие ночи разорвало хищное жужжание звонка.

– Тихо! – шепотом сказал Граблин, прикладывая палец к губам. – Штерн, откройте дверь.

Стоявший позади Галины Михаил Игнатьевич плотно зажал ей рот ладонью, прижав к себе словно клещами. Граблин быстро выхватил пистолет из висящей под пиджаком кобуры и прислушался. Звонок повторился. Данилыч поспешил в прихожую.

– Данилыч, мать твою! – донеслось со двора.

Галина было дернулась, но Михаил Игнатьевич был начеку – он больно сдавил ей горло, перекрывая крик. Граблин пистолетом сделал знак Данилычу открыть дверь. Как только дверь распахнулась, а Данилыч отпрянул назад, отброшенный стремительным натиском Граблина, Михаил Игнатьевич отшвырнул от себя Галину, не заботясь о том, что она могла грохнуться на пол, и на бешеной скорости подлетел к двери.

Стрелков шел, выбирая самые темные улицы, самые неосвещенные тротуары. Атавистическая привычка брала верх. Он был невидимым, но волнение и страх вытеснили память о его новом качестве, и он то и дело шарахался от фонарей, казавшихся ему теперь несносными соглядатаями. Он шел так, как смертельно пьяный – на автопилоте. Внутри него включился некий моторчик, работающий как отлаженный часовой механизм. Вначале и страха-то не было, было лишь ощущение, что выпал в какое-то другое измерение, где его, Стрелкова, благонадежного гражданина и прекрасного семьянина, ждали опасные испытания. Он не удивлялся, а только с замирающим дыханием констатировал мысленно факт этого внезапного выпадения. Все, что он обрел, став невидимым, все навыки, за которые он заплатил дорогой ценой, все его маленькие победы, одержанные над собой в том положении, в котором он оказался, теперь были сведены на нет. Из черной воды устрашающе поднялась ледяная гора айсберга, отуманенную верхушку которого он видел до сих пор.

Его смешные, как теперь ему виделось, беды, связанные, например, с плохой ориентировкой, неловкостью, невозможностью поездки в набитом общественном транспорте, его растерянность при мысли, как он предстанет перед женой, все эти бесчисленные мгновения раздражения, досады и наитий, комичных и драматичных недоразумений рухнули в пропасть, смешались с мглистым прахом, витающим в ней. За ним гонялись, но он, больше всего на свете дороживший вниманием других, своей репутацией и общественным статусом, был напуган таким проявлением людской заинтересованности. Заинтересованность преследующих его людей открыла ему нечто новое, а именно, возможность смотреть на него, на Стрелкова, как на вещь, как на мишень. В этой заинтересованности сквозило жестокое безразличие к его индивидуальной судьбе.

Он превратился в кролика, загнанного ошалелыми собаками, в таракана, которого всем не терпится раздавить.

А почему? Потому что случился взрыв, потому что какие-то мерзкие ублюдки решили ликвидировать лабораторию. И вот теперь он стал разменной монетой…

Сердце Стрелкова сжалось от боли. Что он такого сделал в своей жизни, что именно ему послано это испытание?

Эта мысль, заряженная возмущением и гневом, вскоре померкла в его усталом сознании, и, прибивая его к земле, в его душу холодной волной хлынуло отчаяние. Потом и оно ушло, и его многострадальная душа, убаюканная анестезией угрюмого смирения, перестала сопротивляться, вопрошать и плакать. Тупое безразличие, словно инстинкт самосохранения, спасал Сергея от бесполезных взрывов негодования, от обид и проклятий, уберегая его от ненужной траты сил, от сумасшествия.