Глухая рамень - Александр Патреев

— Замолчь, Прокофий, — нисколько не обидевшись, отмахнулся Платон. Потом окликнул Сорокина: — Ванюшк… меня все диво берет: почему ты нам за бесплатно зайца стравил?.. Я так думаю: этой самой зайчатиной ты к артели примерку сделал — сгодимся ли мы для коммуны, чтобы полной коммуной жить, чтобы от своих харчей отступиться?..

— Ты, Платон, или дурак, — ответил Сорокин, — или чужие речи говоришь.

Платон сконфуженно умолк, зато Пронька с каким-то ленивым безразличием сообщил: мол, один паренек уже и вывеску для столовой пишет (имелся в виду Ванюшка Сорокин).

— А по краям разными красками — и лимон с апельсином, и окорочок с сосисками: глядите, мол, как у нас!.. А на эту кормушку не каждый надеется: будет там всякое меню-переменю, а переменить нечего. Почнут душить одними щами, как в Зюздине… Разве что на первое время только.

— Хм, вон что… «Угадал» наперед, что будет? — отозвался на это Семен Коробов, зашивая толстой иглой овчинную варежку. Он в это время стоял у плиты и поджидал, пока вскипит огромный чайник из красной меди. — Еще обеда не попробовал, а уже не нравится. Ты дома-то чего жрал? Котлеты али сыр с маслом?

— Не помню.

— То-то.

Семен Коробов зацепился за Пронькино, обидное для человека, слово «кормушка» и, пока варилась у него каша, открыл целую дискуссию: как надо в рабочем положении столовую понимать. Пронька стоял на своем, а Коробов Семен при поддержке Сорокина свое отстаивал: мол, столовая есть одна из дорог, по которым идет неуклонно вверх общественное питание.

Пронька не отступал:

— Давно бы пора столовую выстроить, а они… одни кирпичи только три дня возили да неделю будут печи класть. А я вот попробую разок… Если плохо — не пойду больше.

Коробов сказал на это поучительно:

— Я тебе, свиной выкормыш, притчу скажу: цыркал воробей из-под хвоста на жито, а проголодался — эти же зернышки клевать пришлось.

Пронька не сдал и тут:

— Была одна старая овца, да к тому же «умная», набралась репьев — думала, молодой баран полюбит.

Семен рассерчал на эту бессмыслицу и стукнул по столу кулаком:

— Ты молод, умен, да башкой дурен. Молоды опенки, да черви в них. Кто таких поест — отравится. Робяты, слушайте да мотайте на ус.

Жиган умолк и больше не вступал в споры.

После обеда все улеглись отдохнуть, в бараке стало тихо. Семен Коробов, пригревшись под одеялом, быстро заснул и начал посвистывать носом. Проньке не спалось никак, все подмывало его идти куда-то.

— Платон, давай портянки, — негромко сказал он, привстав на койке.

— Ты сам должон обуваться, — коротко напомнил ему Платон. — Что я, век с тобой нянчиться буду?

— Ну, ну… не в службу, а в дружбу. Обиделся уж.

— Стерва ты, Пронька! — вскипел Платон, однако поднимаясь с постели. — Совести в тебе ни капли нету, вот что. Женился бы, раз ни к какому делу аккуратности нет. Ровно из графов каких — все подай да принеси, — брюзжал Платон, подавая ему портянки. — На… просохли они. Уходи с глаз долой, дай отдохнуть.

Молча и быстро одевшись, Жиган вскинул на плечо свою шомполку и вышел за дверь. В бараке заговорили. Пронька остановился в сенях за дверью, прислушался…

— Ты брось, Платон, ублажать его, — сказал Коробов. — Чего посадил себе на шею? Едет на тебе и кнутом погоняет. И так парень на нет избалованный… Куда он с ружьем-то? В лес, что ли?

— Так, для форсу, — ответил Сорокин. — Гнать из артели к черту. Из таких опасные люди выходят.

— Уж надо бы хуже, да нельзя: как есть кулацкий подпевало.

Пронька отшатнулся от двери и выбежал из сеней на улицу. «Хорошо, — хихикнул он себе в кулак, — раз так говорят, значит насчет сосны не догадались. Теперь будем молчать и на работе стараться»…

Где бродил он в этот вечер, что и кому готовил, осуществляя свои планы, никто в бараке не знал, а когда близ полночи вернулся и молча лег в постель, никто ни о чем не спросил, — в бараке все уже спали…

А Жиган в этот вечер бродил с ружьем по околице, у кладбища, прошел по кромке леса за полотном железной дороги, высматривая лютого зверя. Однако зверь не всегда бежит на ловца, — и Пронька вернулся с пустыми руками. Когда стемнело, он повернул к Палашкиной землянке, сперва заглянул в окно, потом постучал в раму — тихонько, чтоб не слыхал Никодим.

С того самого дня, когда в бараке лесорубов ей дали керосину, она не переставала думать о Проньке… Забыть ли его доброту! Платон Сажин отказал наотрез, а Прокофий заступился, сам налил керосину почти половину бутыли: «Иди, Поля, справляй свою домашность»… А перед этим подходил украдкой к воротам, и Поля его следы узнала… Однажды Пронька пригрезился ей во сне, и целый день после того она не могла успокоиться.

В самое сердце — доверчивое, не занятое никем — вошел Пронька полновластно, как хозяин.

С тех пор, особенно по вечерам, она думала о нём постоянно, ждала, а сегодня даже устала ждать: она видела, как прошел он к кладбищу, угадывала — как только стемнеет, он непременно придет к ней. И когда постучали в окно, уже знала, что это он, и начала торопливо одеваться.

— Куда ты? — спросил Никодим, не слезая с печки.

— На одну минуточку… Прокофий что-то требует. — И, не успев как следует надеть шубу, выбежала, кинув отцу: — Не маленькая, не двух по третьему, не учи.

Неподалеку от конного двора, где лежал омет соломы и где Жиган когда-то повстречался с Наталкой, они остановились. Пронька разрыл солому, усадил Палашку рядом с собой. Здесь было тихо, людей поблизости никого. Они сидели долго, Пронька был ласков, шутлив и нежно настойчив, а она тихо вскрикивала, отшвыривала его руку, дрожала, должно быть от холода, и оглядывалась по сторонам. Понемногу она сдавалась.

— Постой, — вдруг отшатнулась она. — Идут.

Он осторожно высунул голову и всмотрелся во тьму. Мимо по дороге шли двое — Семен Коробов и Ванюшка Сорокин. «Куда они? зачем? — спрашивал себя Пронька. — Похоже, хотят посекретничать? В бараке ведь больше полста человек живет… Пожалуй, напрасно я нынче скандалил с ними. Нет, похоже идут на курсы…»

Он опять подсел к Палашке и, настраивая себя на прежний лад, стал было смешить и тискать ее, — но появился на тропе сам Никодим. Он шел по следам и, поняв, в чем дело, остановился поодаль соломенной груды и сурово крикнул:

— И куда ее пес утащил? Уж домой бы пора. Кто в такую погоду гуляет? — И вернулся обратно в землянку.

Полчаса спустя Палашка поднялась, отряхнула подол и сказала с притворной суровостью:

— Ишь куда заманил… охотник. (Пронька сидел в соломе и, разнежась, подремывал.) Не усни тут… давай подниму. — Она протянула ему обе руки, и он встал. — Ружье не забудь.

За руку она вела его вплоть до калитки, и тут они простились еще раз. Пронька сказал, что он в то воскресенье именинник и что неплохо бы созвать гостей в ее землянке.

— Место лучше этого не найти: и в сторонке, и близко, и мешать не будет никто. Поговори с отцом… Он на именинах будет за старшого. Только предупреди, чтобы загодя не болтал зря — никому ни слова. Слышишь? А мы с тобой, Поля, эх, и гульнем! На всю жизнь вспоминать хватит…

Глава VIII

Пронькины именины

— Ты не сердись, Лукерья, что тебя изругал тогда, — мирно просил Жиган, рассовывая по карманам бутылки. — Характер у меня такой — сучковатый. Иной раз, под горячую руку, и хорошего человека обнесешь… А тем паче ты — женщина. — И лукаво прищурился: — А в общем и целом, если на тебя поглядеть, ты — старуха с головой, десятку не робкого: когда надо, молчать умеешь. Одобряю…

— И Горбатов приходил, и Наталку подсылали, и мальчонку стриженого, — а я им одно: знать ничего не знаю, ничего не ведаю. Отступитесь, окаянные. — И, говоря это, она подмигивала, ухмылялась, кланялась, будто и теперь стоял перед ней не Пронька, а кто-то другой, подосланный начальством. — Отступились.

— Молодец! Хвалю за твердость. Ты — не баба, а провод в землю… Но все-таки будь начеку: могут, пожалуй, и на мягких колесах к тебе подкатить.

— А хоть и на мягких… у меня всем один ответ, — подмигивала Лукерья. Она стояла к нему близко — горбатая, свалив голову набок, спрятав под передник руки, и глядела ему в лицо. В этот темный вечер Жиган ей был совсем не страшен.

— В столовке-то, мой родный, хорошо ли вас кормят? — спросила она.

— Кормят-то неплохо. Каждый день мясо. Целыми тушами с базара возят. Потрафить стараются… А в общем, мне некогда. Прощай.

Не затворив сенную дверь, он махнул с маленького крылечка в снег и зашагал к землянке плотника Никодима. Там поджидают его товарищи, позванные на именины.

Пронька не Дурак, чтобы сложа руки сидеть, когда позади у него Сорокин и Коробов роют ему яму и удобной минуты ждут, чтобы столкнуть. «Из артели — к чертовой матери!» — эти слова Ванюшки Сорокина он сам, своими ушами слышал, да и другие после сказывали. Дальше медлить нельзя: пока начальство в отъезде, он обделает все, что следует. С нынешнего дня будет у Проньки своя компания.