Здравствуйте, доктор! Записки пациентов (сборник) - Нова Улья

Ритину маму жаль, но Риту жальче. Бухнуться вниз головой с пятого этажа из-за (предположим) несчастной любви, очнуться и осознать, что причина нежелания жить осталась с тобой, а впереди — жизнь колясочника, по сравнению с которой прежние проблемы кажутся детскими, игрушечными. И это в неполные тридцать лет!

Врачи три месяца пытались вернуть чувствительность ногам Риты, но… И вот ее готовят к выписке — для беседы приходит врач-психолог. Врач-(ахтунг!) — психолог громким голосом, не обращая внимания на присутствующих в палате, объясняет Рите тонкости выписки и особенности дальнейшего лечения:

— Ведь у вас в истории болезни записано «суицид», поэтому бла-бла-бла… Ну вы же понимаете, если есть запись «суицид», то вас должны бла-бла-бла… Ваш случай — случай суицида, значит, вы — бла-бла-бла…

При первом же упоминании табуированного понятия я выхожу из палаты, за мной выходят сиделки. Мы усаживаемся на больничную каталку и молчим. Георгий уходит в курилку. Добрая психологиня говорит настолько внятно и громко, что слышно на посту — то есть не только нам, но и медперсоналу. Да и вообще — всем.

«Господи боже, что за доктор-выродок!» — думаю я, смотря из темноты коридора на побледневшую жалкую Риту. При каждом повторении слова «суицид» она будто вжимается в подушку. Врачу-так-называемому-психологу хочется дать весомого пинка (и лучше не ногой, а металлической лопатой). Для скорости.

Выхожу на улицу поздней осенью, вдыхаю холодный городской воздух. Я жива, двигаюсь и осталась в своем уме. Но жизнь моя теперь изменится. И восприятие жизни тоже изменится.

О чем мы думаем, когда здоровы? О чем беспокоимся? Разве кто-нибудь, находясь в полном или относительном здравии, верит в то, что будет когда-нибудь парализован? Увечен? Безумен? Слеп?

Сколько времени мы тратим на поиски огромного счастья… мы тратим силы и здоровье, пытаясь увидеть его в любви, деньгах, новых впечатлениях, должностях или в удачной обновке. Но гораздо лучше, оказывается, ощущать просто счастливые мгновения — первый снег, цветы на даче, тихий вечер, шелест летнего дождя, долгие одинокие поездки на машине, чистый ковер под ногами, день без боли, возможность читать, разговаривать по телефону с подругой. Общаться с Богом. Вернее, с собой — с той частью в себе, что от Бога.

Маленький ребенок берет меня за уши своими ручками и целует в нос. И я чувствую себя счастливой.

Артемий Ульянов

Своя кровь

© Артемий Ульянов, 2014

Раннее утро обдало весеннюю Москву щедрым солнечным светом, тихонько подкравшись к ночному городу из-за линии горизонта. Птицы дружно подхватили первые настойчивые лучи, до краев наполнив мегаполис радостным щебетом, словно старались помочь светилу разбудить спящих обитателей громоздких бетонных муравейников.

Но поднять с постели Митьку Свиридова, к которому со школьных лет приклеилась кличка Сверчок, им не удалось. Хотя он и был заядлым соней, этот день начался для него еще до рассвета. Накануне вечером Митька усердно гипнотизировал себя, уговаривая молодой организм очнуться вовремя. Искать помощи у старенького будильника, противно верещащего в любой назначенный час, Митя не мог. Его обожаемая родная Оля, сладко сопящая рядом, не должна была проснуться, ведь он собирался выскользнуть из квартиры втайне от нее. А когда она откроет заспанные голубые глаза, Сверчок уже будет сидеть рядом с ней на кровати, что-то пряча за спиной.

Тихо лежа подле своей принцессы, он долго любовался ее тихим сном, превратившим Олю в ребенка. Учуяв первые признаки рассвета, взглянул на циферблат простеньких настенных часов и аккуратно поднялся, боясь скрипнуть уставшим диваном. Крадучись по «двушке», скупой на квадратные метры, Митька наскоро умылся, стараясь не шуметь сантехникой, нацепил мятые джинсы и цветастую майку, после чего юркнул в тесную кухню. Там его ждала крупная кружка необычно крепкого чая, которую он заготовил еще накануне вечером, спрятав напиток в шкафчик с посудой. Сделав первый глоток, поморщился. Горечь темной заварки непривычно вязала рот, ведь и впрямь вполне походила на чифирь. «Да… это, пожалуй, поможет», — подумал Свиридов, прежде чем несколькими решительными глотками затолкал в себя противное пойло, плотно набитое кофеином.

Закрыв за собой дверь квартиры с бесшумной осторожностью, достойной бывалого «домушника», Митька вынырнул из обшарпанного подъезда навстречу грядущим событиям, которые нес ему набирающий силу день. В карманах его штанов лежали лишь ключи и паспорт.

Худой сутулый мужчина, с бритым наголо бугристым черепом, в неопрятной мешковатой одежде, стоял перед грязным мутным окном лестничной клетки, упершись отстраненным взглядом в синие предрассветные сумерки. Беззвучно шевелил губами, словно молился. Но в его устах не было молитвы. Ни стихов, ни прилипшего к мозгу мотива модной песенки. И если бы кто-нибудь мог расслышать его тихий свистящий шепот, то отшатнулся бы в ужасе. А после непременно позвонил бы в милицию.

— Ну немножко еще — и будет вам кровавая баня, сукины дети… бабах — и всех в клочья… Вспомните меня, ох как вспомните. Напишут, и по телику будет, что показать… Жил себе Ванька, никто его не знал, и вдруг прыг — и в истории. Навсегда! Не то, что эти певцы с актрисками… годик помелькают, да и все. Здесь другое дело, громкое. Меня эти суки долго помнить будут, — перебирал он сухими обветренными губами, иногда блаженно улыбаясь. — На каждом углу мое имя звучать будет, бросятся трезвонить друг другу. Слышал? Взрыв, куча народу полегло… А кто взорвал-то? Иван Майоров, Иван Майоров, Иван Майоров, Иван Майоров, — повторял он свое имя, наслаждаясь предчувствием триумфа.

Сладкая нега, вибрирующая внутри нервным ознобом, рывками окутывала мужчину, сжимая, словно огромная змея. Он изредка выгибался всем телом, и тогда острые, тощие плечи обозначали свои очертания под заношенным старомодным плащом.

— Да что ж так долго?! Ну когда уже, ну же! — вдруг сдавленно проскрипел он в полный голос, вспоров тишину подъезда. И тут же рывком затравленно оглянулся, плотно сжав тонкий рот, обрамленный жесткой седой щетиной. Боязливо прислушался. Успокоившись, повернулся к окну. Спустя несколько секунд вновь еле слышно зашептал: — Да сколько ждать-то еще?! Сколько??!! Скорей бы уже, скорее!! Совсем уж невмоготу!

Вскинув руку, уставился на дешевые электронные часы и долго смотрел на них, будто пытаясь подтолкнуть вперед неторопливое время.

— Ну все! Пора! Двенадцатый уже в пути, уже едет, — с облегчением пробормотал он и, прихрамывая, неуклюже двинулся вниз по лестнице. — Народу в нем сейчас не очень много, конечно… Да ну и что с того? Чуть больше, чуть меньше — это мне без разницы. Как ни крути, все равно все новости только обо мне будут. Запомнят! Навсегда запомнят, сукины дети… — восторженно сипел Майоров, перебирая ступени стоптанными строительными ботинками.

Вдруг, остановившись, провел серой костлявой ладонью по левой стороне плаща. Там, в глубоком внутреннем кармане, лежали несколько сот граммов его смерти в тротиловом эквиваленте. Смерти, которой он щедро спешил поделиться с незнакомыми людьми. Счастливо улыбнувшись, торопливо перемахнул последний пролет и, толкнув тяжелую железную дверь подъезда, вышел из него навстречу своей славе. За нее он был готов заплатить любую цену.

Митька Свиридов шел по избитому полотну московского асфальта быстрым энергичным шагом. Можно сказать, что он был «в приподнятом настроении», хотя эта избитая формулировка не способна передать тех чувств, которые он испытывал. Они колотились внутри него в такт со стуком молодого трепетного сердца, подстегнутого изрядной дозой кофеина. За те два года, что длился их с Олей роман, было немало ярких пронзительных моментов, ради которых стоило жить. Но сейчас… Сейчас между ним и его спящей возлюбленной происходило нечто такое, что было достойно пера Шекспира. Сверчок упивался каждым мгновением этой истории, которая разворачивалась перед ним с изящностью и красотой средневекового сонета, который отчетливо проступал на страницах Митькиной жизни в начале девяностых годов двадцатого столетия.