Форсайты - Зулейка Доусон

Уинифрид сочла этот маленький спектакль очаровательным – на что он, конечно, и был нацелен. Да, Александр – настоящий кавалер, почти рыцарь былых времен!

– Спасибо, мой дорогой. Нет, ничего серьезного, но вот присоединиться к вам в Уонсдоне я не смогу.

Лицо Баррантеса омрачилось – не слишком, но все же выразительно. Увидев это, Уинифрид почувствовала, что хоть как-то вознаграждена за свою боль и оторванность от мира, – горько, но ведь и сладко сознавать, что кто-то разделяет твою печаль.

Что до Вэла, то, если бы он не видел, что такое разочарование вызвала его собственная мать, он бы предположил, что аргентинец получил любовный отказ. Ему захотелось утешить его как брата.

– Я собирался отвезти туда маму завтра, опередив тех, кто будет в пятницу. Если вам нечего делать, присоединяйтесь к нам. Сможем лишний день поездить верхом.

– Да, Александр, соглашайтесь! Ты очень хорошо придумал, Вэл. А теперь я переберусь к себе, иначе придется еще раз платить за тот же самый диагноз. Ты не позвонишь Миллер, Вэл?

Баррантес тут же встал, чтобы помочь ей подняться с кресла, а Вэл потянулся к колокольчику на каминной полке. Выпрямляясь, он слегка задел плечом лакированную шкатулочку, и она упала, задев по пути каминную решетку. Из ее разлетевшихся половинок на очаг выпало что-то, возможно – некогда живое и серое, словно мышку поймали в шкатулочку и закрыли в ней навсегда.

– Господи! – воскликнул Вэл. – Что за черт…

Он поглядел на мать, ища объяснений, и увидел, что она пристально смотрит на загадочный комочек, лежащий прямо перед ней, да так напряженно, что он ничего больше не сказал, и никто не пошевелился. Эту живую картину нарушила растерянная Миллер, вошедшая в комнату на крик своей госпожи:

– Локоны тети Энн!

Клуб «Айсиум» изменился почти до неприличного мало с того дня, когда девятнадцать лет назад Вэл Дарти впервые перешагнул его порог новоизбранным членом. В ту пору путеводным маяком клубного комитета был Джордж Форсайт, полностью определявший его стиль, от кухонь и винных погребов до порой щекотливого вопроса – кого принять в клуб. Его влияние ощущалось до сих пор, словно запах хорошей сигары. Избегая всяких французских и просто модных влияний, которые Джордж презирал, здесь подавали бифштексы и котлеты, словно достойный человек мог окончить только Оксфорд или Кембридж. Мебель и вся обстановка, без претензий и неопределимой эры, были такими же, какими их знал Джордж. Даже сопротивляться появлению новых богачей перестали здесь позже, чем во многих других местах; собственно, здесь еще пытались не избирать «этих клещей», как назвал бы Джордж сыновей индустриального магната, которым был теперь открыт доступ в такие, казалось бы, респектабельные места, как «Хотчпотч» и «Аэроплан». Может, они и респектабельны, но у них нет своего Джорджа Форсайта.

Что же до «Айсиума», – за сорок лет усердного служения клубу Джордж поистине стал государством в государстве. Сидя в своем постоянном кресле у эркерного окна, он созерцал насмешливым глазом, как приходят в упадок люди и вещи, находящиеся вне его ведения. Язвительный, ухоженный, забавный, непостижимый для всех, кроме, может быть, своего букмекера, убежденный холостяк, Джордж Форсайт лишь по чистой случайности не жил на свете уже семнадцать лет.

Только одну его добродетель мы еще не воспели – именно он ввел в семью Монтегью Дарти.

Вэл провел Баррантеса к своему столику в курительной – такое отличие причиталось ему по наследству – и велел служителю подать два виски с содовой.

Баррантесу вроде бы здесь понравилось. Проявив вежливый интерес к подробностям, которые члены клуба услужливо сообщали тем, кто оказался здесь впервые (цифры, даты, исторические личности), он спросил у Вэла, состоял ли в клубе его отец.

– Почти тридцать лет, до самой смерти, – ответил Вэл и добавил с печальной улыбкой: – Хотя, наверное, какие-то слухи о нем его пережили.

Им подали два стаканчика виски и сифон.

– Самую чуточку, Перке. Вот так. Вы ведь знали моего отца?

– Да, мистер Дарти, знал. …Сэр?

Баррантес от содовой отказался.

– Как бы вы его описали? – Вэл увидел, как дрогнуло лицо у слуги, хотя тот почти сумел это скрыть, и добавил: – Не беспокойтесь, мертвых оклеветать нельзя!

– Я об этом и не помышлял, сэр. Мистер Монтегью Дарти был истинным знатоком спорта, сэр. Особенно скачек.

– Намекал вам, какая лошадь придет первой, да?

– Однажды его намек оказался верным, сэр.

– Не чаще?

– По-моему, он всегда был уверен в своих суждениях, сэр. Насчет лошадей. Уж он-то знал в них толк.

– Несомненно! Спасибо, Перке.

– Спасибо вам, сэр.

Слуга удалился, и Вэл рассмеялся от души.

– Вот так, Александр. Если хочешь узнать что-нибудь об англичанине, расспроси его слуг.

Он отпил из своего стаканчика и продолжил менее беспечным тоном:

– Знаете, иногда мой отец наверняка был рад поделиться своими мыслями с кем-нибудь, вроде этого малого, за глоточком спиртного. И все же вряд ли я его по-настоящему знал.

Баррантес коротко, но выразительно нахмурился, а Вэл продолжал:

– Однажды я устыдил его на людях.

Поощряемый и стаканчиком, и слушателем, Вэл поведал случай сорокалетней давности, перед театром «Пандемониум», когда он увидел отца под руку с «этой испаночкой». Кончая рассказ, он сделал еще один глоток, словно перешибая неприятный привкус.

– Что же вы сделали?

– Обидел, иначе не скажешь. Наверно, в те дни я был самодовольным снобом, но все равно, это было ужасно – для матери, для всех нас. Может, и лучше, что вы не знаете своих родственников.

Красноречивый иностранец опять ничего не ответил. Но выражение лица у Вэла уже изменилось.

– Смотрите, вон мой молодой кузен! Он страшный дурак, но может вас посмешить. Эй, Сентджон!

Глава 5

Отъезды

Хоть она и поклялась однажды, что они ей еще понадобятся, не дикие лошади, а простые обстоятельства притащили Флер в Уонсдон, к Меловым горам, где родилась ее единственная любовь.

Она так и не могла простить Майклу, что он принял приглашение Холли, и ее раздражение превратилось в почти материально ощутимый гнев, обращенный против всех на свете, пока она вела машину по лондонским улицам, на которых столько пробок к концу недели. Она была рада, что из-за заседания в парламенте по этому русскому вопросу Майкл приедет поездом, попозже, – она бы просто не смогла оставаться с ним вежливой, если бы он ее вез!

Постепенно городские грохот и теснота сменились аккуратными пригородами. Частные владения, где перед каждой приземистой двухэтажной «половинкой» лежали абсолютно одинаковые лужайки, окаймленные по длинным сторонам одинаковыми кирпичными стеночками и отгороженные одинаковыми калитками с узором в виде солнечных лучей. Здания и улицы нравились ей все меньше, хотя она сама не смогла бы сказать, почему именно они ей не нравятся – сами по себе или из-за той цели, ради которой приходится проезжать мимо них. Она ехала вперед, ненавидя все вокруг.

Вскоре трассы «А» сменились трассами «Б», а те, в свою очередь, превратились в извилистые дороги Суссекса. Высокие изгороди с просвечивающими сквозь зелень волнами несжатых полей лишь ввели ее гнев в определенное русло. Флер казалось, будто все в мире подталкивает ее туда, куда ей совсем не хочется ехать. Когда появились первые приметы Уонсдона, это чувство почти душило ее.

Чтобы собраться с духом перед встречей с Холли и томительной перспективой трехдневного лицедейства, она свернула на лесистую дорожку, с одной стороны от которой был сад, а с другой – поля в просвете между деревьями. Поддаваясь нисколько не утраченной привычке, она пошарила в «бардачке», пока рука не наткнулась на пачку сигарет. На вид они были старые и подсохшие – она не могла припомнить, когда их купила, – зато нашла и зажигалку. Прихватив их, она вышла из машины, отыскала калитку и прислонилась к ней.

Воскрешая былую привычку, Флер выпускала сперва голубой, потом – серый дым, и затхлый привкус сигареты казался ей необходимой прелюдией к раздумьям ни о чем. Над полем, над своим гнездом, парил жаворонок, и песня его была похожа на посвист грошового свисточка. Назойливая птичья трель еще больше подействовала на очень натянутые нервы. Сама того не замечая, Флер ехала за городом быстрее чем надо, и взгляд на часы подсказал ей, что если она и дальше будет двигаться с такой скоростью, то приедет слишком рано. Это было хуже всего самого плохого в этом нежеланном визите – приехать первой, терпеть чаепитие и болтовню с Холли, которая зорко высматривает в ней признаки тех самых чувств, которые пришлось бы скрывать. Нет, чаепития и сочувствия она не вынесет. Лучше подзадержаться вот здесь, прийти поздно, после Майкла, и затеряться среди других. В компании легче вынести людей.

Кто же там будет, что говорила Холли? Флер перебрала фамилии. Кроме нее самой, Майкла и, конечно, аргентинца, еще четверо, и, возможно, кто-то пятый, приглашенный в последний момент вместо Уинифрид. Один из четырех, припомнила она, Джек Маскхем – кузен Барта, владелец конюшен возле Кембриджа, Вэл знает его по своим лошадиным знакомствам. Майкл будет держаться от него подальше. Затем – супруги с фермы, соседней с Уонсдоном, Флер не могла припомнить их неанглийской фамилии. По звуку, шотландская или староирландская – что-то там «Ферон» или что-то там «Фергюсон». Наверняка окажутся скучными, но ночевать не останутся. Четвертая – писательница, Эвелин Хэлли, Флер по клубу знала ее в лицо. Пишет автобиографические романы, о детстве в Китае во времена Боксерского восстания… нет, это Розамунд Холл. Флер выпустила из легких остатки дыма. В общем, подумала она, могло быть и хуже – но ради всего китайского чая, какой только есть (этим выражением злоупотреблял Майкл), она не приедет первой! Она выбросила докуренную сигарету, отворила калитку и пошла по мощеной дорожке через сад.