Страхи академии - Грегори Бенфорд

— Прошу прошения. И, кстати… я, кажется, не включил фоновую озвучку, — ученый поколдовал над контрольной панелью, что-то переключил, и Вольтер услышал, что при каждом его шаге пол стал легонько поскрипывать. Откуда-то снаружи доносились другие звуки — стучали копыта по мостовой, грохотали колеса проезжающих экипажей.

— Что у меня есть — так это сильный характер. Не путай, пожалуйста, страстность и характер — хотя и то, и другое связано с нервами. Страстность — порождение движений души и сердца, а не просто результат механических перемещений телесных жидкостей.

— Ты веришь, что у человека есть душа?

— В сущности, да, конечно. Дева всем сердцем поверила в свои видения — несмотря на то, что ее не одобряли ни церковь, ни светская власть. Дева с ее приверженностью видениям не была запятнана испорченностью, извращенностью — в отличие от меня. На самом деле она — первая истинная протестантка. Я, признаюсь, долгое время отдавал предпочтение протестантам перед папистскими абсолютистами — пока не поселился в Женеве и собственными глазами не увидел, что свое повсюду превозносимое презрение к мирским удовольствиям они на самом деле соблюдают ничуть не строже, чем те же паписты, которых они так поносят. Одни только квакеры не занимаются втихаря тем, что осуждают публично. Как это ни прискорбно — но сотня истинно верующих не спасет миллионы лицемерных ханжей!

Губы ученого изогнулись в кривой ухмылке, весь его вид выражал недоверие.

— Жанна отреклась, уступила, испугавшись их угроз.

— Но ведь они держали ее на кладбище! — не сдерживая раздражения, воскликнул Вольтер. — И все время изводили бедную доверчивую девочку ужасами смерти и адских мук! Проклятые ослиные задницы, вот они кто! Застращали храбрейшую женщину Франции, женщину, которую должны были всячески чтить и уважать. Мерзкие ханжи! Лицемеры! Они не могут без мучеников — точно так же как пиявки не могут обойтись без крови. Они жиреют на человеческом самопожертвовании — только если жертвует собой кто-то другой.

— Все, что нам об этом известно, — это твое мнение и мнение Жанны. Никаких иных исторических сведений о столь отдаленном периоде у нас просто не сохранилось. Однако теперь мы гораздо больше знаем о людях…

— Это тебе так кажется, — язвительно заметил Вольтер и, чтобы немного успокоиться, принял понюшку табаку. — Негодяев губит все самое худшее, что в них заложено, а героев — самое лучшее, что в них есть. Они играли на ее честности и храбрости, как хотели, — лицемерные свиньи, которым попала в лапы скрипка.

— Да ты, похоже, ее защищаешь? — Ученый все так же издевательски ухмылялся. — А в той поэме, которую ты когда-то о ней написал, — просто удивительно, как иные люди ухитряются запоминать свои собственные произведения, да еще и цитируют их потом по памяти! — в этой поэме ты изобразил ее как грязную кабацкую шлюшку, гораздо старше, чем она была на самом деле, бессовестно врущую про свои так называемые «голоса», суеверную, но практичную дурочку. И самым страшным врагом ее чистоте и целомудрию — которые она собиралась защищать — оказался, кажется, осел? Да, да — осел с крыльями! Вольтер улыбнулся.

— Великолепная метафора для римской церкви, не правда ли? Я подметил это очень точно — и нанес удар. А она была всего лишь мечом в моей руке, которым я поразил врага. Тогда я еще не встречался с ней лично. И понятия не имел, что это женщина такой потрясающей глубины.

— Глубины чувств — возможно, но не интеллекта. Она же простая крестьянка!

Марк всегда помнил, что ему едва удалось избежать подобной участи на грязной, захудалой земледельческой планетке Бехлюр. И только благодаря экзаменам у «Серых»! А теперь он избавился и от их скучной, однообразной рутины, и прямо сейчас, своими руками вершит настоящую культурную революцию.

— Нет, нет. Дело совсем в другом… Глубина ее души — вот что меня очаровало. Моя душа — словно маленький ручеек. Чистый и прозрачный, потому что мелкий. А она — полноводная река, да что там — океан! Верни меня в кафе, немедленно! Она и заводной гарсон — единственное общество, которое мне осталось.

— Учти, она — твой будущий противник, — сказал ученый. — Она — креатура тех, кто презирает ценности, которые ты отстаивал всю свою жизнь. И чтобы ты наверняка взял над ней верх в этом споре, я собираюсь тебя усовершенствовать.

— Я — целостный и неприкосновенный! — холодно заявил Вольтер.

— Я собираюсь накачать тебя сведениями о современной науке, технике и философии, ознакомить с последними достижениями человеческого разума. И тогда твой рассудок обязательно возьмет верх над ее верой. Ты должен воспринимать ее как противника, врага — каковым она и является, если хочешь, чтобы цивилизация и впредь продолжала развиваться рационально и научно.

Бесстыдство и красноречие этого паренька были просто очаровательны, но это очарование не шло ни в какое сравнение с благоговением, какое Вольтер испытывал по отношению к Жанне.

— Я отказываюсь что-либо читать до тех пор, пока ты не воссоединишь меня с Девой! В кафе!

Ученый имел наглость рассмеяться.

— Ничего у тебя не выйдет! Пойми, у тебя нет выбора. Я просто вложу в тебя эту информацию — и все. И у тебя будут все знания, нужные для того, чтобы победить, — хочешь ты того или нет!

— Ты нарушаешь мою целостность и неприкосновенность!

— Не забывай, что после этих дебатов встанет вопрос: оставить тебя работать или…

— Прикончить?

— Ну, вот и прекрасно… Я открыл тебе все карты.

Вольтер воинственно нахмурился. Он мгновенно распознал в голосе ученого знакомые стальные нотки человека, облеченного властью. Вольтер научился узнавать их, когда ему было лет семь, — в голосе своего отца, поборника строжайшей дисциплины. Суровый, безжалостный отец так изводил мать Вольтера, что бедняжке остался единственный способ избежать мучений: умереть. Но этот способ Вольтер сразу же отмел как неприемлемый.

— Я отказываюсь использовать любые дополнительные знания, которые ты в меня заложишь, — если ты немедленно не вернешь меня обратно в кафе!

Как ни возмутительно, но проклятый ученый смотрел на Вольтера примерно так же, как сам Вольтер смотрел на своего парикмахера, — надменно, всем своим видом выражая высокомерное превосходство. Его кривая ухмылка яснее всяких слов говорила: ученый прекрасно понимает, что Вольтер никак не сможет существовать без его, ученого, защиты и поддержки.

Смирение и покорность обманчивы. Хотя Вольтер и происходил из среднего класса, он не верил, что простые люди столь же достойны и благородны, как аристократы по рождению. Одного подозрения о том, что его парикмахер может стать в позу и начать диктовать ему свои условия, Вольтеру хватило бы для того, чтобы никогда в жизни не надевать больше парика. И поскольку сейчас сам Вольтер, как это ни досадно, оказался в положении возомнившего о себе парикмахера — он просто не мог больше выносить присутствия этого мерзкого самодовольного человечишки-ученого.