Голос крови. Антология - Рубин Алекс

А потом как-то отец навеселе ремонтировал конвейер на птицефабрике и погиб. Несчастный случай. После этого Максик заметил, что его мама стала меняться. Уволилась из школы, устроилась ночным сторожем. Теперь днем она слала или сонно сидела в плотно зашторенной комнате. Домашними делами занималась все реже, огород м магазин стали заботой Максика. «Ничего, — утешала его мать, — скоро будет у нас новая жизнь, вольная. Не надо будет ни огородом заниматься, ни на работу ходить. И болеть никогда уже не будем… Даже в школу не надо будет!» В общем, с ума сходила. Под вечер оживлялась — шла на работу, утром приходила какая-то тихо довольная, гладила сына, собиравшегося в школу, по голове и шла спать.

Неудивительно, что в доме частенько не оказывалось еды. Максика стали понемногу подкармливать соседки. Про мать говорили разное… плохое говорили. Пошли слухи, что Максика должны забрать у матери и отдать в интернат. «Ничего, — говорила мать, — уже скоро…»

А полгода назад мать вернулась домой с дядей Борей (как представился он сам), бородатым мужиком в старой, довольно грязной одежде, слишком легкой для зимнего времени. От маминого спутника пахло чем-то странным. Взрослые на пару сели за стол и стали пить что-то тягучее и коричневое. Мама негромко и оживленно щебетала, дядя Боря важно кивал, вставлял порой одно-два слова. Потом и Максика усадили за стол, дали ему кружку с той же жидкостью — немного солоноватой, с довольно неприятным запахом. Максику стало противно, но мама взглянула строго и озабоченно, словно мальчик отказывался выпить лекарство. Пришлось допить. В глазах сразу потемнело… он очнулся уже на своей кровати, чувствуя себя нехорошо. Окна были плотно зашторены, мама сидела рядом на стуле и, улыбаясь, гладила его по голове. «Поспи еще», — поцеловала в лоб и поднялась. «А в школу?..» — начал было Максик. «Не надо больше в школу. Спи», — и мать вышла.

Максик больше не мог сидеть; он встал, сделал несколько резких движений, походил. Страшно. Все эта погода. Ночь стояла ясная, совершенно безветренная. Почти полная луна освещала памятники, кресты, ограды. И склеп давно сгинувшей графской семьи — новое жилище мальчика. Воздух был совершенно прозрачный, и Млечный Путь, пересекавший купол небосвода, отчетливо выделялся на черном бархате неба.

В такую погоду малейший хруст или шорох разносился далеко-далеко. И каждый звук заставлял вздрагивать. Сейчас бы ветер посильнее, чтоб глушил безмолвие. Ливень тоже бы ничего. А замерзнуть Максик не боялся. После того «лекарства» он не только не простужался, но и с легкостью переносил и зимний мороз, и душную летнюю жару.

Тогда мальчик весь день проспал в своей кровати, не зная, что это последний день нормальной жизни. Когда стемнело, они с мамой собрались, вышли из дома и направились к кладбищу, что находилось на задворках соседней деревни. У Максика зуб на зуб не попадал с перепугу. Дядя Боря встретил их у ворот и привел в графский склеп. Они заползли внутрь через потайной лаз в задней стене — пользоваться дверьми здесь было не принято, их тщательно забаррикадировали изнутри и заперли снаружи. В склепе на шести полках размещались четыре каменных гроба, пахло плесенью и еще чем-то неуловимым.

На полках и на полу были свалены вещи здешних обитателей. В основном — одежда, но в одном углу сиротливой стопочкой лежало несколько книг. Странно, но ни еды, ни кухонной утвари Максик в склепе не увидел.

Жильцы, пояснил дядя Боря, вернутся к утру. Мама разложила то немногое, что захватила с собой, и ушла с мужчиной. К утру действительно появились какие-то люди и сразу завалились спать — все, кроме мамы и Сергея Степаныча.

Мама опять напоила Максика «микстурой», а Сергей Степаныч расспросил мальчика о школьных делах и заявил, что будет его понемногу учить.

Однообразно потянулось время. Днем все спали, причем двое устраивались в гробах, ночью занимались какими-то своими делами. Вряд ли это были хорошие дела, потому что совершались они в тайне, а дядя Боря не уставал повторять, что лиса никогда не охотится рядом с домом. Брать с собой Максика он запрещал даже матери, «мал еще», — говорил. Однажды утром, пока все спали, мальчик попытался сбежать, но оказалось, что он привык жить в постоянном сумраке и при дневном свете не может покинуть лаз. Увидев ярко освещенные солнцем плиты и памятники, он сразу почувствовал себя плохо — резало глаза, в животе и груди все сжалось комом, затошнило. Пришлось вернуться. А бежать ночью он не осмеливался. Почему-то казалось, что поймают. Максик очень скучал по друзьям, по прежнему дому, даже по школе с учителями в придачу.

Так все и шло. Вечером все разбегались, оставался только учитель, который занимался с Максиком час-два, а потом тоже уходил. Максик немного прибирался, потом вылезал и гулял, ожидая маму. Она возвращалась раньше остальных, давала ему «микстуры». За полгода он другой еды и не видел. Впрочем, теперь он с удовольствием пил темную, вязкую жидкость и укладывался спать. Его маму такая жизнь почему-то вполне устраивала.

Приближалась полночь. Максик снова сел на земляной холмик. Маму ждать еще часа три. Июнь, светает рано. Надо уговорить ее, чтоб в следующий раз взяла с собой. Не может он больше все свое время тратить на одно сплошное ожидание. И еще он не понимал, что мать находит в такой жизни.

Можно попробовать дядю Борю попросить, чтоб отпустил его. Живут же дети в интернатах! И вырастают людьми. А зачем он вообще нужен бомжам? Уж они-то ему точно не нужны! Надо поговорить. А не отпустят, тогда — бежать! Глаза чем-то прикрыть — он и очки себе начал делать, вроде эскимосских. Две металлические пробки с узкими прорезями. Нужно уходить. Чем скорее, тем лучше.

Слева хрустнула веточка. Мальчик вскочил, оглянулся. Там, шагах в тридцати, шла девочка, младше его где-то на год одетая в легкое платьице. Заметив движение, девочка повернула в его сторону. Сердце у Максика провалилось куда-то в живот и стало там испуганно бухать. Девочка остановилась неподалеку и спокойным голосом сказала:

— Привет! А что ты тут делаешь?

— При… — хотел ответить Максик, но вышло какое-то сипение; он прокашлялся. — Привет. А ты?

— Я? Я… по делу, — замялась девочка.

— И я по делу, — не слишком вежливо ответил Максим. Его разозлило, что его напугала простая девчонка, которая сама, кажется, никого не боится. А еще — ну не мог же он сказать: «Я жду маму»!

Девчонка не обиделась. Звонко рассмеявшись его сердитости (такой смех в этом месте — ну, знаете ли!); она сказала:

— Меня зовут Алиса. То есть, вообще-то, Алла, но все давно зовут Алисой.

— А меня — Максим. А так — Максик.