Россия – наша любовь - Виктория Сливовская

день, выстраивалась очередь за этими выделенными на человека тремя килограммами – ждали, когда привезут, чтобы не упустить момент. Мы тоже стояли вместе со всеми. В магазинах было полно макарон, круп, а также сушеного картофеля и различных венгерских и болгарских консервов, очень хороших, хотя и дорогих. Поэтому они и стояли на полках магазинов. Однажды мы увидели банку моего любимого вишневого варенья советского производства. Взяв банку, мы заметили на свету косточки. По наивности мы спросили, нет ли без косточек? Продавщица посмотрела на нас с крайним презрением: «Еще вам будет государство косточки вынимать» – был ее полный возмущения ответ. Мы повторяли эти слова с удовольствием в разных случаях. Чем только это бедное государство должно было бы заниматься по желанию своих требовательных граждан! К счастью, никто ничего не требовал…

Мы также участвовали в выборах в сейм, которые состоялись той же осенью 1952 года. Чтобы отдать свой голос, надо было встать на рассвете, как только мосты над Невой были опущены – это должно было свидетельствовать о нашем сверх лояльном отношении и привязанности к Народной Польше – перейти на другую сторону и сонно дотащиться до университета, где была организована избирательная комиссия, бросить в урну листок, подтверждающий наше признание новых властей. В списках были имена людей, о которых мы ничего не знали. Раз их выдвинули, значит, они этого заслуживают. Одно желание брало верх – вернуться в общежитие как можно скорее, упасть в кровать и отоспаться. В конце концов, это было воскресенье.

Несколько иначе запомнил эти выборы Тадеуш Качмарек. В его «Признаниях ярого коммуниста» читаем: «Выборы, первые в жизни для большинства из нас, кроме того проходящие за границей, были организованы в действительно торжественной обстановке [ничего, кроме принуждения встать рано, мы не заметили – В. С.], конечно же, со стопроцентной явкой. Драматическая ситуация имела место при подсчете голосов. Оказалось, мы зафиксировали три вычеркивания: дважды был вычеркнут Богдан Чешка и один раз – Якуб Берман (или, может быть, наоборот, это не имеет значения). Чешко не был так важен, но Берман… Я помню, как я был напуган, и помню, что, когда я сообщал результаты выборов по телефону в посольство, мой голос дрожал. Дело не в том, что я боялся каких-либо последствий, хотя это было не исключено, ведь это свидетельствовало о плохо проведенной воспитательной работе исполнительным органом, в котором я был первым секретарем уже больше года»[72]. Наш «партийный воспитатель» переживал, что в нашей избранной группе… оказался антисемит! Он даже не допускал мысли, сам признается, о существовании разницы во взглядах.

* * *

Мы принимали гостей в комнатке на Гороховой, и когда у нас была уже «октябрьская» мука, сами пекли разные вкусности. У нас бывали Сыкаловы – странная пара с печальной судьбой. Роман Сыкала, самоучка, прославился тем, что поставил в Лодзи «Мать» Горького. Его с женой отправили на учебу в СССР. Как я уже упоминал, они жили в гостинице «Европейская». С ними было приятно болтать. Даже можно было обмениваться анекдотами. Помню один, рассказанный Романом: «В чем разница между гениталиями комара и социализмом? Разницы нет. Известно, что существует, но никто этого еще не видел».

Сыкала собирался поставить силами польских студентов «Немцев» Кручковского, но из этого ничего не вышло. Он лишь взял на себя руководство хором. Потом они вернулись в Лодзь. Эву Здзешинскую мы видели в нескольких фильмах во второстепенных ролях. Затем у них родился сын, после чего последовал развод. В конце концов, нам рассказали, что за различные мошенничества (нелегальная продажа театральных билетов, получение взяток за экзамены в киношколе и назначения и прочее) его посадили. Возможно, ему помогли совершить самоубийство – он скомпрометировал все партийное руководство Лодзи, которое покровительствовало его деятельности и боялось, что он начнет на них доносить. Такие ходили слухи.

* * *

Наша идиллия, прерываемая включением и выключением громкоговорителя, была потревожена именно этим ненавидимым нами предметом – в один мартовский день Мария Ивановна разразилась гневом: «Как вы можете не слушать, товарищ Сталин умирает, а вы…». Об ужасной новости мы узнали от нее. В течение следующих нескольких дней, как объяснили позже, происходила комедия медленной смерти любимого вождя мирового пролетариата. Громкоговорители на улицах и в домах сообщали о состоянии его здоровья. В коридорах института и общежития у его портретов был выставлен караул. Сообщение о появлении «дыхания Чейна-Стокса» лишь немногим дало понять о том, что все кончено. Продолжавший оставаться мрачным, известный со времен войны голос Левитана сообщал о следующих стадиях болезни. Наконец трагическим, полным слез голосом объявили urbi et orbi о смерти вождя, который, как теперь известно, уже несколько дней был мертв. Как нам рассказывала спустя много лет Евгения Гинзбург, автор «Крутого маршрута», в тот день мимо нее прошел строй лагерников, возвращавшихся с работ в бараки; один из них прошептал: «Ус откинул хвост». И огромная радость охватила заключенных и «освобожденных» из лагеря, таких как она, которые не могли, тем не менее, покинуть Крайний Север.

Во дворе нашего института прошел похоронный митинг. Кругом рыдания, ручьи слез. Молча стоим и не знаем, что делать. Мы стараемся сохранять серьезность, замереть и каким-то образом скрыть полное отсутствие эмоций. Я думаю, что нам это как-то удалось, хотя за нами внимательно следили. Мы спиной чувствовали взгляд все время. Перед толпой собравшихся студентов и преподавателей старик Десницкий, профессор русской литературы, дрожащим голосом декламирует известное стихотворение поэта XIX века Алексея Плещеева на смерть выдающегося критика Николая Добролюбова: «Какой светильник разума погас / Какое сердце биться перестало…». Не дожидаясь окончания мероприятия, мы оба смываемся à l’anglaise, надеясь, что рыдающая толпа не заметит нашего исчезновения…

Как-то не заметили. Дома нам пришлось по-тихому, с осторожностью обмениваться замечаниями.

* * *

Через некоторое время наш лучший друг Якуб приехал в гости из Москвы. Мы наконец-то смогли отвести душу. Он рассказывал о страшном дне в Москве, о тысячах затоптанных людей, о новой Ходынке, когда в связи с коронацией Николая II толпа бросилась на приготовленную еду с тем же результатом. У него было много информации о настоящем и прошлом, так как он встречался с родственниками и друзьями. Кроме того, будучи евреем, он прочувствовал в своем энергетическом институте последствия антисемитской кампании после скандала с убийцами в белых фартуках. Меня считали полькой, поэтому я не знала, как это происходило на моем факультете. Лишь спустя годы Лариса Вайнштейн рассказала мне, как она подверглась преследованиям, ей занижали оценки, делали злобные замечания в ее адрес…

У нас, хотя мы были уже родителями