Счастливая - Элис Сиболд

— На вид это те джинсы, блузка рубашечного покроя и кардиган, которые были на мне. Не вижу белья, но…

— У вас под правой ладонью.

Я сдвинула руку в сторону. Белье было позаимствовано у мамы. Она любила телесный цвет, а я — белый. Трусы настолько пропитались кровью, что о настоящем цвете мне напомнил лишь один незамаранный кусочек.

— Да, это мое, — сказала я.

Суд учел этот пакет как вещественное доказательство.

Мастин подошел к концу событий того дня. Он установил, что я возвратилась в Пенсильванию, так и не сумев выбрать в картотеке Управления охраны общественного порядка фотографию своего обидчика. Далее мы перешли к событиям осени, предварительно установив дату моего возвращения к началу семестра.

— Теперь я прошу вас сосредоточиться на второй половине дня пятого октября. Помните события того дня?

— Да, помню одно конкретное событие.

— Находится ли сегодня здесь, в зале суда, человек, напавший на вас в Торден-парке?

— Да, находится.

Тут я сделала то, против чего меня предостерегали. Сосредоточила пристальный взгляд на лице Мэдисона. В течение нескольких секунд я не вспоминала ни о Гейл и Мастине, ни о суде.

— Вы можете сказать, где он сидит и во что одет? — донеслись до меня слова Мастина.

Прежде чем я ответила, Мэдисон склонил голову.

— Он сидит рядом с мужчиной в коричневом галстуке; одет в костюм-тройку серого цвета, — сказала я.

Мне доставило мстительное удовольствие указать на безобразный галстук Пэкетта и одновременно описать Мэдисона не по цвету кожи, как кое-кто мог бы ожидать, а по костюму.

— Попрошу внести в протокол, что потерпевшая опознала обвиняемого, — сказал Мастин.

В течение всего оставшегося допроса стороны обвинения я не отрывала глаз от Мэдисона дольше, чем на пару секунд. Я хотела вернуть отнятую жизнь.

События пятого октября Мастин выяснял долго. Мне пришлось описать Мэдисона: как он выглядел в тот день, что говорил. За это время он сам только раз поднял склоненную над столом голову. Встретив мой взгляд, Мэдисон отвернулся и стал смотреть в окно на городской пейзаж.

Не менее подробно Мастин расспросил, как выглядел патрульный Клэппер, где стоял. Видела ли я, как Мэдисон подходил к нему? Откуда, с какой стороны? Куда я направилась? Кому позвонила? Чем объясняется такой значительный промежуток времени между моментом встречи и звонком в полицию? Так-так, разрыв по времени объясняется тем, что я пошла на факультет предупредить лектора о своем вынужденном отсутствии? Естественно, сделала звонок родителям, чтобы поставить их в известность? Пыталась дождаться провожатого? Напрашивался вывод: я сделала абсолютно все, что ожидается от порядочной девушки, пострадавшей от подонка обидчика.

Мастин ставил себе целью дезавуировать любые придирки Пэкетта при перекрестном допросе. Поэтому Клэппер и оказался такой важной фигурой. Если я узнала Клэппера, а он в свою очередь узнал Мэдисона, обвинение приобретало неопровержимый характер. Это было ключевым моментом идентификации, который Мастин ставил во главу угла. Ведь и Мастин, и Юбельхоэр, и Пэкетт, и Мэдисон, и даже я — все прекрасно знали, что дело буксует из-за моей ошибки при опознании.

Я заранее тщательно обдумала, как вести себя в суде. На этот раз я не стала разыгрывать самообладание, которого на самом деле у меня не было.

Мастин попросил уточнить, чем я руководствовалась, когда исключила четверых опознаваемых. Я обстоятельно разъяснила сходство между номерами четыре и пять; сказала, что сомневалась, делая отметку на бланке, но выбрала номер пять из-за того, что он все время на меня смотрел.

— Выбирая номер пять, вы были твердо уверены, что это он?

— Нет, не совсем.

— Почему же вы тогда поставили крестик в графе номер пять?

Это был самый трудный вопрос в моем деле.

— Я пометила эту графу потому, что была сильно испугана, а он на меня смотрел, и эти глаза оказались прямо передо мной, не то что в полицейских сериалах: тут стоишь прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки. Он смотрел на меня, вот я его и выбрала.

Я почувствовала, как судья Горман внутренне напрягся. Отвечая на вопросы Мастина, я смотрела на Гейл и пыталась думать о хорошем, представляя себе, например, как младенец плавает в ее утробе.

— А сейчас вы знаете, кто находился под пятым номером?

— Под пятым?

— Да, — подтвердил Мастин.

— Нет, не знаю, — ответила я.

— Вам известно, какое место в шеренге занимал обвиняемый в ходе процедуры опознания?

Если бы я вознамерилась говорить правду, то призналась бы, что поняла свою ошибку сразу, как только поставила крестик, и горько раскаялась. И еще: после этого вся обстановка в комнате для опознания, включая радостное облегчение на физиономии Пэкетта и мрачность детектива Лоренца, свидетельствовала о моей ошибке.

Если бы я вознамерилась говорить неправду, то есть сказала бы «нет, неизвестно», тогда суд поверил бы, что я действительно разрывалась между четвертым и пятым. «Настоящие двойники», — пожаловалась я тогда Трише, ожидавшей в коридоре. А у Лоренца первым делом спросила: «На самом деле это был четвертый?»

Я знала, что человек, совершивший насилие, сидит через проход от меня. На чаше весов было мое слово в противовес его слову.

— Вам известно, какое место в шеренге занимал обвиняемый в ходе процедуры опознания?

— Нет, неизвестно.

Судья Горман поднял руку. Он велел стенографистке зачитать последний вопрос Мастина и мой ответ.

Мастин спросил меня, имелись ли другие причины для моей нервозности и поспешности во время опознания.

— Адвокат ответчика прогнал… не допустил присутствия моего консультанта из Кризисного центра помощи жертвам насилия.

Пэкетт внес возражение. Он счел эти сведения не относящимися к делу.

Мастин продолжил. Расспросил меня о Кризисном центре, о Трише. Я познакомилась с ней именно в тот злополучный день. Мастин подчеркнул взаимосвязь всех этих фактов. Моя ошибка — одна-единственная — объяснялась, как он хотел показать, стечением обстоятельств. Он рассчитывал со всей определенностью показать, что эта оплошность не меняет дела, не перечеркивает ни события пятого октября, ни показания патрульного Клэппера.

— Вы абсолютно не сомневаетесь, мисс Сиболд, что человек, встреченный вами на Маршалл-стрит, и человек, совершивший нападение на вас в Торден-парке, — это одно и то же лицо?

— Абсолютно не сомневаюсь, — ответила я.

И действительно не сомневалась.

— На данный момент у меня все, ваша честь, — сказал Мастин, повернувшись к судье Горману.

Гейл подмигнула мне.

— Перерыв пять минут, — сказал судья Горман. — Предупреждаю, мисс Сиболд: вы не имеете права обсуждать свои показания с кем бы то ни было.

Именно к этому меня готовили: перерыв между допросом со стороны обвинения и перекрестным допросом. Я была вверена женщине-приставу. Она повела меня к выходу направо, а оттуда коротким коридором в небольшую совещательную комнату.

Пристав ко мне благоволила.

— Как у меня получилось? — спросила я.

— Вы присядьте, — сказала она.

Я села за стол.

— Не могли бы вы хотя бы дать мне знак? — спросила я, вдруг испугавшись, что комната прослушивается во избежание злоупотреблений. — Большой палец вверх или вниз?

— Обсуждать процесс не имею права. Осталось совсем немного.

Мы замолчали. Только теперь до меня донесся шум уличного движения. Давая показания, я не слышала ничего, кроме вопросов Мастина.

Пристав предложила мне жидковатый кофе в пластиковом стакане. Я обхватила теплый цилиндр ладонями.

В комнату вошел судья Горман.

— Приветствую, Элис, — сказал он, встав по другую сторону стола. — Как она, пристав?

— Неплохо.

— О процессе не говорили?

— Нет, — сказала пристав, — она у нас молчунья.

— Чем занимается ваш отец, Элис? — спросил судья.

Здесь он говорил более человечно, чем на заседании. Голос звучал мягче, но как-то настороженно.

— Преподает испанский язык и литературу в Пенсильванском университете, — сказала я.

— Не сомневаюсь, вы рады, что сегодня он здесь.

— Еще бы.

— У вас есть братья или сестры?

— Старшая сестра. Мэри, — добавила я, предвосхищая следующий вопрос.

Он походил и остановился у окна.

— Мне всегда уютно в этой комнате, — сказал он. — А Мэри чем занимается?

— Учится на арабском отделении, заканчивает «Пен», — сказала я, неожиданно обрадовавшись таким легким вопросам. — Ее как отличницу освободили от платы за обучение, а я даже не прошла туда по конкурсу, — призналась я и сделала попытку сострить: — Родители, наверное, теперь локти кусают, что отпустили меня в другой город.

— Это точно. — Сначала он примостился на батарее, а теперь поднялся и расправил мантию. — Ну ладно, вы еще посидите, скоро мы вас вызовем.