У нас все хорошо - Арно Гайгер

Он слышит голоса родителей и дедушки с бабушкой, странно близкие, но слабые и неуверенные: комендантский час, мой мальчик, комендантский час! Возвращайся! Еще три затяжки сигареты — и возвращайся! Путы ночи спали и обтрепались на концах. Ложись к ней на матрац, ложись к ней и ничего не говори.

Утром по улице мимо дома плетутся школьники, много школьников. В половине восьмого их поток иссякает. Пауза. Потом несутся еще двое — они опаздывают. За спиной Филиппа одевается Йоханна, собираясь уходить. Филипп целиком сосредоточился на том, что происходит снаружи, и слышит, поскольку его окно открыто, крики детей. Звонкие голоса — кульминация дня. Филипп припоминает совет отца: во время драки повиснуть на ранце противника и, как только тот окажется на земле, сразу врезать ему. Когда он снова поворачивается к Йоханне, у него такое чувство, будто он только что вернулся с такой драки. Йоханна поправляет свой бюстгальтер, разглаживает блузку и объявляет, что уходит (кто бы сомневался). Он прощается с ней без зубоскальства. Их обычные шуточки — самое худшее, с некоторых пор в них появилось что-то лживое или ведущее ко лжи. Он говорит:

— Чао, белла.

И больше ничего не добавляет, хотя этим определенно не исчерпывается то, что им надо сказать друг другу. Он концентрируется на том, чтобы перевести те секундные взгляды, которыми они обмениваются, в часы и дни, когда они не увидятся.

One, two, three, four, five, six, seven, all the children go to heaven…[57]

Он думает, что все всегда так, будто пробуешь написать в тетрадке одну и ту же фразу, только каждый раз красивее. Может, от этого мы такие несчастные.

А ее уже и след простыл.

Во второй половине дня к Филиппу приклеилась усталость, словно налипшая грязь, и ему безразлично, что он напрасно прожигает время, поскольку планов у него нет никаких и ему даже нечего отложить на завтра. Штайнвальд и Атаманов заявятся только в два или в половине третьего. Работа с инвентаризацией бабушкиного и дедушкиного имущества оказалась более доходной и не такой потной, как срывание старых обоев. В костюмах, будто купленных у «Caritas»[58] на Миттерштайг, они выходят из красного «мерседеса», припарковав его у гаража, захлопывают дверцы и направляются к Филиппу. Тот, как обычно, сидит на крыльце, обложенный книгами и бумагами, но не работает, поскольку, разморенный теплом и событиями прошедшей ночи, то и дело клюет носом. Штайнвальд и Атаманов останавливаются перед Филиппом, они хотят выплатить ему часть выручки от продажи имущества предков или предложить зачесть им ее в счет их почасовой оплаты. Филипп не может взять в толк, чего им от него надо, поскольку ни на какие деньги не рассчитывал, и слушает их вполуха. Он продолжает разглядывать их костюмы, очень убедительные, особенно тем, как их носят Штайнвальд и Атаманов. Филипп и до того не мог себе представить их в новой одежде. Он думает: если бы я вырядился в такое, я походил бы на клоуна. А они выглядят как люди, занятые важными делами, и им не до глупостей. Он завидует своим помощникам и говорит им еще раз с характерным для него благожелательным равнодушием, что выручка от выброшенных им вещей его не интересует ни при каких обстоятельствах. Они пожимают плечами, но не оттого, что не знают, как им быть, нет, а скорее чтобы просигнализировать ему, что не вполне понимают его упорство. Атаманов чешет за оттопыренным ухом. Потом оба разом поворачиваются, как по команде, и подходят к мусорному контейнеру, заинтересованно роясь в нем, не выбросил ли Филипп за это время еще что-нибудь полезное.

Филиппу, забытому в этот момент на крыльце (за ненадобностью), как-то не по себе. Он косится в сторону контейнера и жалеет о том, что отказался от общих дел со Штайнвальдом и Атамановым. Не из-за денег, а из-за самих дел. Он поднимается с крыльца, потирая зад, и слоняется вокруг «мерседеса», который стоит с открытым багажником. Только теперь он замечает, что переднее сиденье в машине отличается от заднего и что внутри развешано множество ароматических елочек, даже на потолке. Когда Штайнвальд подходит к машине, чтобы погрузить в багажник проигрыватель и последние выходные туфли дедушки, Филипп спрашивает, зачем в машине столько освежителей воздуха. Ему кажется, вопрос напрашивается сам собой. Однако он не находит понимания. Штайнвальд смущенно скребет въевшуюся в мозоли левой руки грязь и отвечает, что при всей симпатии не хочет об этом говорить. Филипп и так ни во что не вмешивается, отчего лучше не становится, и не интересуется ничем. Сейчас он обдумывает, как Штайнвальд осмеливается такое ему сказать, ведь обычно он рта не раскрывает, разве что зевнуть, поесть или прокомментировать сделанную или предстоящую работу. Но Филипп к нему не цепляется, зная, что Штайнвальд и Йоханна — одна упряжка. Уж лучше промолчать, чем услышать от Штайнвальда то, что он постоянно слышит от Йоханны: все бесспорно, как тот факт, что трупы воняют.

Несколько дней тому назад, вспоминает он, Штайнвальд отказался подвезти его (Филиппа) до моста Кеннеди. Филипп хотел поесть там мороженого с бананами и малагой, но так и остался дома от растерянности, что Штайнвальд отказал ему без объяснения причин.

Штайнвальд поворачивается к нему спиной и демонстративно плюхается на водительское сиденье так, что машина качается. Поворот ключа зажигания. Голос по авторадио, приглушенный помехами, квакает что-то про коровье бешенство и падение цен на мясо. Штайнвальд заводит мотор и прогревает его. Поправляет зеркало заднего вида. Потом машет Атаманову, чтобы тот поторапливался. Скрипит гравий. «Мерседес» уже у ворот, выкатывается на улицу и исчезает. В подавленном настроении, как и до того, Филипп садится туда, где ему самое место и где жизнь имеет для него хоть какой-то приемлемый вкус: на крыльцо. Потягивая большой палец правой ноги, что вызывает ощутимый и слышимый щелчок сустава (как будто больше и делать нечего), он выжидает момент, когда будет самое время за что-нибудь взяться — за письма, например, которые он нашел утром в ящике для обуви.

Но часы уходят, один за другим, а Филипп так и не может взяться ни за что серьезное. Он по-прежнему не готов к опасности узнать больше того, чем хочет, или всколыхнуть нечаянно то, что уже наполовину устоялось и улеглось у него внутри. Таким образом, он мало чего добивается, разве только, что загоняет себя в дурное расположение духа. Но в половине седьмого снова возвращаются Штайнвальд и Атаманов с новым садовым грилем (красным) в багажнике, который они дарят Филиппу за его щедрость, а вдобавок — свиные отбивные, сосиски и пиво для гриль-вечеринки персон на десять как минимум.

Филипп по-настоящему радуется, в том числе и тому, что его отвлекли, и требует от обоих, чтобы те позвали своих родных и знакомых. Штайнвальд мрачнеет, а Атаманов впадает в депрессию. Рабочие предпочитают заняться наведением порядка: относят за гараж несколько подгнивших досок, ноги у обоих колесом, зад оттопырен, чтобы не пострадали костюмы. Филипп живехонько бежит к стене, узнать, не удастся ли обнаружить кого из соседей, которые захотели бы принять участие в гриль-вечеринке. Он взбирается на каждый стул, подтягивается на руках и кричит «алло!» в соседские сады. Но все его «алло!» затухают, как отпасованные, а сам он падает на стул, как сброшенный со стены. Где-то сипит вода — поливают газон. На террасах лежат вещи, каких Филипп прежде не видел. К ним добавился желтый шезлонг. Но на нем нет подходящей к нему женщины или хотя бы презрительно фыркающей дочки богатых родителей с учебником на лице для защиты от солнца. Вообще никого. Совсем никого.

На пути к последнему стулу он представляет себе, как окликнет сейчас через стену дочку родственников Вессели и спросит, как дела и есть ли у нее друг. Если нет, то он приглашает ее к себе в сад, чтобы познакомиться с ней. Не хочет ли и она с ним познакомиться и прогуляться, скажем, вдоль стены сада, раз семь или восемь. Он предложил бы это дочери родных Вессели, если бы она лежала на желтом шезлонге или подпиливала себе ногти на ногах, сидя на диване-качалке. Но как по ту, так и по эту сторону стены все тихо, и если он задержит дыхание, то слышит, как в его голове гудит усталость.

Вот только госпожа Пувайн дала себя уговорить, подруга его бабушки, которая в конце апреля забрала фарфоровую фигурку, обещанную ей Альмой Штерк. Госпожа Пувайн приводит с собой господина Прикопу, восьмидесятилетнего старика с единственным клочком седых волос на лбу и большими водянистыми глазами. Господин Прикопа делает сентиментальные снимки Филиппа, Штайнвальда и Атаманова на память (a little out of focus[59]). Филиппу удается уговорить Штайнвальда и Атаманова тоже надеть резиновые сапоги. И так они позируют, напряженно глядя в объектив и щурясь на закатное солнце, будто стоят навытяжку под непрерывными яркими вспышками блица, — перед домом, перед контейнером для мусора и рядом с постаментом исчезнувшего ангела-хранителя (где подобравшийся к самому песчанику коровяк уже заметно подрос). Под конец Филипп и его помощники фотографируются в открытом окне чердака, сдвинув головы и обнявшись за плечи, с более убедительными улыбками, чем это было в саду. Пока поднимались по лестнице, с лиц мужчин будто спали застывшие маски, по крайней мере, улыбка Филиппа исходит от самого сердца. Временно он даже примиряется с голубями, которые по-прежнему держатся поблизости — на желобе и на щипце крыши.