Твой враг во тьме - Елена Арсеньева

А это что такое? Схема минирования дома?! Фантастика! Строить себе жилье, готовое в любую минуту взлететь на воздух? Такое мог сделать либо сумасшедший, либо очень предусмотрительный человек. Именно таким и был Македонский. Наверное, он хотел уйти из «Нимба» и поселиться с дочерью в этом чудном заповедном уголке под названием усадьба «Лесное», жить спокойно и счастливо, пока не придет необходимость привести в действие взрывное устройство… Не то дико, не то диковинно все это.

Самурай нахмурился, еще раз проглядывая бумаги. Все-таки странно, что ничего не тронуто, не уничтожено. Документы переворошили – очевидно, в поисках зеленых бумажек, но толком не просматривали и оставили в покое… А может быть, в этом все и дело? Может быть, зря Самурай так мечтал о второй дырке во лбу шеф-директора? Может быть, «Нимб ЛТД» в самом деле не имеет никакого отношения к зверскому убийству Братчиковых, здесь побывали вульгарные грабители, которых интересовали только деньги и камушки?

Но что они сделали с девочкой? Где она?

Надо искать. Надо методично обшарить каждый уголок в доме, но найти Олесю. Ведь Самурай приехал сюда ради нее. Это его долг Македонскому, это оправдание…

Он вздрогнул. Стон? Зов? Какой-то шорох наверху?

– Олеся! – окликнул он, забыв об осторожности, но тут же выдернул из-за пояса пистолет и крадучись двинулся наверх.

Стон повторился, и Самурай нахмурился: это был слабый мужской голос.

Оказывается, тот кавказец, который своим телом прикрывал вход в детскую, был еще жив! И даже соображение к нему вернулось: во всяком случае, завидев Самурая, он слабо зашарил по полу, ища пистолет.

Самурай показал ему свой:

– Не дергайся. Говорить можешь? Где девочка?

Раненый блеснул на него лютым взглядом и прикрыл глаза, как бы вновь провалившись в беспамятство, однако ресницы подрагивали, выдавая притворство.

Самурай, недолго думая, упер ему в висок дуло и произнес самым зверским голосом, какой только смог изобразить:

– Считаю до трех. Где девчонка? Ну? Раз…

И без того бледное лицо раненого обесцветилось так, словно смерть уже выпила из него все краски. Запекшиеся губы разомкнулись, однако ничего, кроме «аллах акбар» и прочей невнятицы, Самурай не расслышал. Итак, гость Братчиковых предпочел вручить душу великому аллаху, но ничего не выдать. Или он не знал, где Олеся?

Что-то подсказывало Самураю: знал! И еще что-то подсказывало: она жива! Не может ведь быть, чтобы она погибла, когда ради нее… Ради нее он сам остался жив!

Значит, надо было заставить кавказца говорить. Самурай стиснул челюсти, вспомнив два изуродованных тела, привязанных к стульям внизу, в холле. Он тоже так умел, но сейчас этот способ не годился.

Спустился на кухню, нашел водки, аптечку, опять двинулся наверх. И на миг у него дыханье сперло в груди, когда кавказца не оказалось на прежнем месте! Нет, далеко он не убежал, он вообще не мог бежать: он полз. Вполз в детскую и тут, среди мохнатых зверей, снова лишился сознания.

Самурай задумчиво посмотрел, как он лежит, вцепившись в того большого медвежонка, на которого он обратил внимание в первый раз, и вдруг, повинуясь тому же негромкому голосу, который уже вторые сутки звучал у него в голове и подсказывал, что и как делать, отбросил руки кавказца и поднял игрушку.

Сердце так и подскочило: слишком она была тяжелой для игрушки! И тотчас он заметил «молнию», проходящую через все тело зверя до самой макушки. Дернул ее…

И нашел Олесю.

Дмитрий. Июль, 1999

Ему хотелось уехать из деревни как можно скорее, но пока не получалось: собравшаяся на похороны толпа запрудила улицу, неловко было проталкиваться с равнодушным, посторонним видом. С Дмитрием что-то вдруг сделалось: чудилось, все смотрят с осуждением, не просто презирая – клеймя позором. Почему-то казалось, каждый знает, кто он, зачем приезжал сюда, почему спешит прочь… Глупости, конечно. И все же Дмитрий, чтобы не привлекать к себе внимания, не сделал попытки выбраться из толпы, а двигался вместе с ней, невольно прислушивался к разговорам.

Постепенно он понял, что отнюдь не все вокруг подавлены горем. И если жену погибшего еле-еле вели под руки, а дочка то и дело заходилась истерическим, беспомощным плачем, то две бабенки, бредущие с прилично-плаксивыми лицами слева от Дмитрия, непрестанно чесали языками, и по их репликам выходило, что покойный Мордюков чуть ли не по заслугам получил за свою непомерную жадность.

– Небось мало ему было, что на рынке за малину взял, – бормотала уголком рта смуглянка в белом платке с крупными черными горошинами: вроде бы и траур, вроде бы и нет. – Еще и попутчиков подвез, будто не знает, какой нынче народ пошел. Никому нельзя верить!

– Милиция, говорят, узнала, что всю свою малину он оптом продал какому-то кавказцу, – вторила, поджимая губы, сдобная молодка в синенькой веселенькой косыночке, наброшенной, видно, впопыхах, не к случаю. – Небось решил, что продешевил, ну и взял попутного, а тот и…

– Серова, Климкова, что за разговоры! – шепотом прикрикнула на них сухощавая немолодая женщина с седым тугим кукишем на затылке, в сером пиджаке, наброшенном поверх серого платья и увешанном орденскими колодками. – Постыдились бы! О мертвых либо хорошо, либо ничего!

– Да мы ничего, мы ничего, Серафима Николаевна, – тоненькими голосами забормотали женщины, вмиг превращаясь из недобрых сплетниц в виноватых девчонок. – Мы больше не будем!

Седая старуха, в которой только слепой не признал бы сельскую учительницу, погрозила им пальцем и пошла вперед. Перед ней все расступались. А Серова и Климкова, переглянувшись, скромно прыснули в ладошки, потом покосились на Дмитрия и, видимо, решив, что чужого можно не стесняться, снова взялись за свое.

– Между прочим, он и с рынка с кавказцем уехал, это Анискин Танюхе своей сказал, а она мне, – почти не разжимая губ, процедил платочек в горошек. – Даже как бы словесный портрет составили, но никто на Мытном его не опознал, того черного.

– Да они все, черные, друг за дружку стоят, как те Кавказские горы, – так же конспиративно прошипела синяя косыночка. – Как у себя дома, так глотки друг дружке резать, а как у нас, так все заодно против наших. А что еще Танюха Анискина говорила?

Платочек вдруг умолк, пихнул соседку в бок и сделал плаксивое выражение лица. Мимо протиснулся кряжистый большерукий мужик лет сорока в светло-синей рубашке, липнущей к широкой спине темными пятнами. На плечах рубашка была украшена капитанскими погонами. Под мышкой мужчина небрежно держал милицейскую фуражку, сильно вытирал красное, распаренное лицо большим носовым платком и не обратил внимания на досужую болтовню бабенок.

«Ну да, – сообразил Дмитрий. – Анискин. «Деревенский детектив». Местный участковый, понятно».

Лысоватая макушка участкового скрылась впереди, и головы болтушек вновь прильнули друг к другу.

– Бабы с Мытного показания дали: мол, тот, кавказской национальности, с покойником рядились о цене полчаса, не меньше. Вроде бы как на тыще сошлись, – сообщил осведомленный платочек, на что синяя косыночка чуть ли не присвистнула недоверчиво.

– Ну, хватила! Ты ври, да знай меру! Алька Мордюкова мне сама говорила, что Вовка всего с тремя ящичками в тот день на базар и поехал. Вроде как «гигант розовый московский» повез. Ну и ломил же он за свою раннюю, могу себе представить! Но не на тыщу, это всяко.

– Ну, не знаю, – в сомнении поджал губки платочек. – Танюха Анискина так говорила: за тыщу сторговались!

«А может, и правда его фамилия Анискин? – прикинул Дмитрий. – Бывают же совпадения. Вот, к примеру, есть такой знаменитый фехтовальщик по фамилии Кровопусков. Почему бы деревенскому участковому не быть Анискиным?»

Бабенки вдруг отшатнулись друг от дружки и чинно выпрямились. Так, Серафима Николаевна опять наводит порядок!

Шествие между тем замедлилось, а вскоре и вовсе приостановилось. Доскино – село небольшое, даже маленькое, можно сказать, и до крайней улицы дошли быстро. Здесь начинался заросший бережок, а за обмелевшей речкой, в роще, уже виднелись крашенные серебрянкой кресты и могилки простенького кладбища. По обычаю, гроб поставили у околицы – чтобы покойник простился с родным селом.

Дмитрий подумал, что пора бы ему и уходить. Здесь удобно свернуть в боковую улицу, чтобы не возвращаться опять мимо Нечаевых.

Осторожно, за спинами собравшихся, он начал выбираться из толпы, как вдруг мрачное молчание было нарушено.

– Ой, папочка, родненький! – отчаянно взвыла голенастая девчонка в просторной черной кофте, явно с чужого плеча, и черной кружевной шали, тоже чужой, слишком взрослой, нелепой для ее свежего, румяного личика. – Папулечка, любименький, ненаглядненький!

Она бросилась к закрытому гробу, вцепилась в крышку, затрясла, ничего не соображая, ничего не видя в истерическом припадке. Посыпались в стороны цветы.