Том 3. Растратчики. Время, вперед! - Валентин Катаев

— Что ты говоришь?

— Я говорю, что стою босиком в коридоре.

— Я ничего не понимаю. Не в коридоре, а в моей корзине — такая синяя тетрадь, на немецком языке, называется «Лекции профессора Пробста».

— «Лекции профессора Пробста» я вчера послала Мише в Харьков, он прислал «молнию».

— Какая «молния»? Что «молния»?

— Мише Афанасьеву. Помнишь Мишу Афанасьева? Володин товарищ. В Харьков спешной почтой.

— Ох, дура! Кто тебя просил?!

Маргулиес вспотел. Он стукнул кулаком по непроницаемой обивке кабины. Он готов был драться. Но — три тысячи километров! Он успокоился и собрался с мыслями.

Она молчала.

— Катя, ты у телефона?

— Ну, что такое?

— Я говорю — ты слушаешь?

— Я стою босиком в коридоре.

— Вот что, Катюша. Ты меня, пожалуйста, извини, что я тебя разбудил, но я тебя очень прошу сейчас же съездить к профессору Смоленскому. Ты меня слушаешь? Запиши адрес.

— Подожди, сейчас принесу карандаш.

Опять тишина. Гул. И опять из гула — очень громкий, чужой, равнодушный голос:

— Гражданин, пять минут прошло. Желаете разговаривать еще?

— Да, желаю еще.

— Говорите.

И опять из гула вылупился Катин голос:

— Ну, я слушаю. Какой адрес?

— Пиши: Молчановка, дом номер десять, квартира четырнадцать, профессор Смоленский. Записала?

— Ну, записала.

Он явственно услышал, как она зевнула.

— Повтори.

— Профессор Смоленский, Молчановка, десять, квартира четырнадцать.

— Правильно! Или наоборот. Виноват: кажется, дом — четырнадцать, квартира — десять. Ты меня слышишь? Или наоборот. Словом, одно из двух. Ты меня понимаешь?

— Понимаю. И что сказать?

— Скажи ему, что кланяется Маргулиес, он меня знает, и просит дать аналитический расчет! Он знает. Ты ему так и скажи — аналитический расчет. Ты меня слышишь?

— Ну, слышу, слышу.

— Аналитический расчет, только, ради бога, золотко, не забудь. Скажи ему, что это по поводу харьковского рекорда. Он, наверное, читал. И пусть он скажет свое мнение. А главное — аналитический расчет. Самый последний аналитический расчет! Ты меня поняла?

— Поняла. Самый последний аналитический расчет и Харьков.

— Правильно. Я тебе буду звонить в двенадцать.

— В двенадцать? Что? Когда? В двенадцать?

— Да, в двенадцать — по-нашему, и в десять — по-московски. Ты меня слышишь? Сегодня в десять по-московски. Ну, как ты поживаешь? От мамы ничего не имеешь?

— Додя, ты ненормальный. Я стою босиком в коридоре. Ты маме деньги послал? Мама приезжает в конце июня.

— Что?

— Я говорю: мама приезжает в конце июня.

— Так ты не забудь — аналитический расчет. Буду звонить в десять. Ну, пока.

— Пока.

Маргулиес повесил трубку.

Пространство остановилось во всей своей неподвижной протяженности.

Но едва он отворил дверь кабины, вместо остановившегося пространства двинулось, зашумело и хлынуло освобожденное время.

Контрольные часы показывали четверть десятого.

За дверью в коридоре Маргулиеса сторожили корреспонденты.

Маргулиес быстро прошел через телефонное отделение и шмыгнул в другую дверь, выходившую в другой коридор, на другую лестницу.

— Товарищ Маргулиес! Давид Львович!

Он вздрогнул.

За ним бежала дежурная телефонистка:

— Давид Львович! А кто будет за разговор платить? Постойте. Гоните шестнадцать рублей. Или, может быть, послать счет в заводоуправление?

Маргулиес сконфузился.

— Ах, нет, ради бога… Что вы скажете!. — зашепелявил он, хватаясь за карман. — Бога ради, простите. Такая рассеянность!

Он поспешно достал из бокового кармана бумажник. Там был червонец. Он порылся в карманах брюк и нашел еще скомканную пятерку. Больше денег не было. Он густо покраснел и, бросая тревожные взгляды на дверь, за которой его сторожили журналисты, положил деньги на барьер.

— Ладно, рубль за вами. Не пропадет. Квитанцию надо?

Маргулиес махнул рукой.

— Я вам принесу рубль в двенадцать часов, а вы мне, пожалуйста, к тому времени еще разочек Москву устройте, тот же самый номер. Можно?

Дежурная телефонистка со значением погрозила ему пальцем.

— Ох, что-то вам с Москвой понравилось разговаривать. Смотрите, Давид Львович!.

Маргулиес прошел по коридору, спустился по лестнице и вышел через другой коридор в вестибюль заводоуправления.

Тут продавали простоквашу и ватрушки. Он подошел к стойке, но вспомнил, что у него нет больше денег.

«Ничего, — подумал он, — авось еще застану завтрак в гостинице. Там у кого-нибудь перехвачу».

Он вышел на воздух, на полуциркульную лестницу подъезда.

Черная горячая пыль крутилась среди автомобилей и плетенок, свистела в конских хвостах, била в лицо, вырывала из рук газеты, распахивала их, уносила, как ковры-самолеты, и звонко секла распластанные листы мелким, крупчатым своим порохом.

XVIII

N-ский железнодорожный узел постоянно задерживает маршруты с оборудованием и материалами.

Писали — не помогает. Телеграфировали — не помогает. Посылали бригаду — не помогает.

Все средства исчерпаны.

Дальше так продолжаться не может.

Начальник строительства звонит на аэродром. У строительства есть собственный самолет. До N-ска не так далеко — триста километров. К пяти часам можно легко обернуться.

Начальник строительства ставит ногу в вишневой краге на подножку длинного автомобиля.

Он дожевывает завтрак.

Он опускает на глаза створчатые пылевые очки. Солнце резко вспыхивает в стеклах.

Пейзаж сух и волнист.

Товарищ Серошевский торопится. Он боится, что его перехватят и задержат. Он постоянно торопится. Его постоянно перехватывают и задерживают.

Подножка автомобиля покрыта резиной. Она похожа на вафлю. Серошевский упирается в нее ногой, как в стремя. Шофер дает газ.

Из коттеджа босиком выбегает жена. Она в синем вылинявшем капоте. Она не кончила прически — из волнистых волос валятся шпильки, гребенки. Она кричит:

— Серошевский! Одну минуточку!

Машина дрожит.

— Подожди… Дурень… Ты забыл…

Не оборачиваясь, Серошевский протягивает назад обе руки. Она вкладывает в них портфель и пистолет.

Он кидает портфель в машину и задвигает небольшой кольт в задний карман клетчатых бриджей.

Теперь можно ехать. Только скорей.

Но момент уже упущен. На крыльце ресторана появляются вчерашние американцы.

Их двое.

Один — маленький пожилой добряк.

Такой подбородок, круглый и замшевый, как кошелек, такие жующие губы и припухшие лучистые глаза бывают у твеновских бабушек.

Он в легкой темной пиджачной тройке, в кремовой рубашке с просторным воротником и шерстяным плетеным самовязом, в грубых, буйволовой кожи, страшно дорогих башмаках.

Другой — высокий, молодой, с усами, широкоплечий, в щегольском гелиотроповом костюме, в легкой каскетке, в замшевых разноцветных спортивных туфлях.

Пожилой — мистер Рай Руп — богатый турист.

Молодой — Леонард Дарлей — московский корреспондент американского газетного треста, его переводчик.

Они — гости строительства.

Серошевский должен быть радушным хозяином. Это, несомненно, входит в его многочисленные обязанности. Он просит шофера одну минуточку подождать и быстро идет к американцам.

Они сердечно пожимают друг другу руки.

Серошевский осведомляется, как они устроились, хорошо ли провели ночь, не слишком ли их тревожили мухи. О, они спали прекрасно, вполне комфортабельно, совсем как дома.

Признаться, они не ожидали, что в диких уральских степях, на границе Европы и Азии, можно будет найти комнату в таком превосходном коттедже и такой вкусный завтрак.

Мистер Рай Руп благодушно кивает головой, жмурится. Сцепив на животе небольшие пухлые ручки, он посматривает то на переводчика, то на Серошевского.

Потом он легким движением головы останавливает мистера Леонарда Дарлея на полуслове и просит нечто перевести. При этом он лукаво посмеивается.

Мистер Серошевский ему нравится.

Леонард Дарлей, почтительно улыбаясь, переводит: мистер Рай Руп говорит, что ему очень понравилась водка; мистер Рай Руп вообще не пьет, ему не позволяет здоровье, но за завтраком он попробовал одну совсем маленькую рюмочку — и это так прекрасно, что он боится, что сделается тут пьяницей, в этих уральских степях.

Мистер Рай Руп лукаво и одобрительно кивает головой.

Товарищ Серошевский вежливо улыбается. Он хочет откланяться, но мистер Руп интересуется, любит ли мистер Серошевский пить водку.

Мистер Серошевский любезно сообщает, что иногда отчего же и не выпить несколько рюмок.

— О да, иногда это даже полезно, но, конечно, не часто.