С.С.С.М. (СИ) - Конфитюр Марципана

По ночам Краслен думал о том, что не надо было устраиваться в лагерь, лететь в Брюнецию, становиться ангеликанским шпионом… Но это означало бы проститься с надеждой на воскрешение Вождя, знать о преступлении и ничего не предпринять, сдаться, сложить лапки, признать себя недостойным звания красностранца и авангардовца! Любовь к жизни, любовь к правде заставила Краслена пуститься в рискованное предприятие. Она же сделала фашистским надсмотрщиком, трусливым рабом обстоятельств, привыкшим думать: "Не выпорю я, так выпорет другой, какая разница…". Получается, надо стать рабом ради свободы, убийцей ради жизни? Кирпичников много читал о борьбе коммунистов против царского правительства, о скитаниях первого Вождя и его товарищей по тюрьмам. Герои прошедших десятилетий шли ради революции за решетку и на каторгу, но никто из них не облачался в фашистскую форму! Краслен выбрал неправильную дорогу? Или такие времена теперь настали? "Я не спасаю их ради будущего счастья, я не спасаю их, потому что должен спасти ученых. Я жертвую заключенными, — думал Кирпичников, глядя с вышки на страдальцев. — Многие коммунисты жертвовали собой ради свободы, но они делали это сознательно. Могу ли я допустить смерть этих людей? А могу ли я допустить свою смерть? Кому скажут спасибо брюннские солдаты — те же рабочие и крестьяне, — воскрешенные оживином? А те, кому суждено будет погибнуть от их пуль?". Трудный, трудный выбор. Не у кого спросить, некому протянуть руку. И не убежишь. Даже вздохнуть полной грудью — и то тяжело. Не очень-то подышешь там, где запах клопов и немытого тела мешается с вонью горящего мяса, оказавшегося больше неспособным шить шинели и собирать табуретки.

— Тебе плохо, миленький, да-да, я понимаю! — сюсюкала Кунигунда. — Ты не привык к такому! Но не расстраивайся, прошу тебя, не расстраивайся! Все будет хорошо! Ты ведь выдержишь?

— Да.

— Ну, конечно, ты выдержишь! Просто пока не привык. А потом ты привыкнешь! Не думай об этих людях, которые там сидят! Думай лучше о том, что ты заработаешь денег, и мы сможем купить холодильник!

"Достойный фашистки совет!" — сказал себе Кирпичников.

На самом деле всю эту пятидневку он думал о том, как бы напроситься в конвой к тем, кого отправляли для опытов на фирму Арендзее. Это оказалось не так-то просто. Пожеланиями нового надсмотрщика никто не интересовался, а неосторожные действия и слова могли вызвать обоснованное подозрение. Все, что смог Краслен — это узнать, что заключенных отправляют в фармацевтическую фирму через день, партиями в двадцать-тридцать человек. "Не пойму, куда им столько, — поделился с Красленом один из коллег. — Уже седьмую сотню отгоняем. Все свежие, здоровые. Что они там с ними делают вообще?"

Что делают? Краслен представлял, как несчастных расстреливают на месте и требуют от ученых — оживляйте!

Другие надсмотрщики говорили, что раньше Арендзее получала еще больше людей. Что это значит? Шпицрутен разуверился в оживине и урезал Гласскугелю средства? Или ученые уже так близки к цели, что не нуждаются в прежней массе "человеческого материала"? Уже получили оживин?! Апробируют средство, проводят последние тесты перед массовым выпуском? Еще пара дней, неделя-другая — и армия Шпицрутена непобедима?! Нет, нет, нет… Нельзя, чтобы так было… Нельзя трусить, нельзя медлить… В ближайшую же смену уйти с теми, кто отправлен в Арендзее! Но как?..

Краслен тяжко вздохнул, заворочался.

— Расскажи про этот лагерь! — предложила Кунигунда. Очевидно, она думала, что милой болтовней отвлекает мужа от тяжких дум. — Сколько в нем заключенных?

— Три тысячи.

— О-о-о! Целая орава! Ну, а что он производит?

— Шинели, табуретки, сковородки…

— Интересно!

— … Мыло, сало, волосы… корма для животных… кровь, молоко…

— Вы держите коров? — спросила Кунигунда.

— Мы держим инородческих женщин с грудными детьми, — сухо ответил Кирпичников. — В уставе написано, что эти дети не нужны Империи, а маленькие брюнны должны хорошо питаться.

— Фу-у-у! Молоко инородок! Никогда бы не стала давать такое своему ребенку! Это же противно!

— А мылом из них тебе мыться не противно? — съязвил Краслен.

— Ну… — Кунигунда замешкалась. — Мылом — наверное, нет. Ведь свиным же мы моемся.

***

На следующее утро Кирпичников проснулся от восторженного крика жены:

— Курт! Дорогой! Просыпайся! Сегодня особенный день!

Он разлепил глаза и увидел в проеме двери Кунигунду. Несмотря на ранний час, она была при полном параде: босоножки на платформе, цветастое платье с рукавами-фонариками, красная помада, маникюр, "рогатая" прическа с двумя валиками. Кунигундино лицо лучилось счастьем. Кирпичников, естественно, почуял неладное.

— У меня для тебя потрясающая новость! Угадай, что я сегодня узнала?

"Мне конец, — понял Кирпичников. — Мало того, что женила на себе, так еще и отцом теперь сделает! Если раньше была хоть какая-то надежда избавиться от этого брака, то теперь… Прощай, Джессика! Прощайте, все!".

— Ну? — спросила Кунигунда, красуясь перед мужем и как бы говоря: "Смотри, какая я хорошая, красивая, откормленная!". — Какие предположения?

— У тебя день рожденья? — несмело спросил Краслен, все еще цеплявшийся за последнюю надежду.

— Да нет же, глупенький! Гораздо лучше и важнее! Вставай, умывайся, иди слушать радио! Канцлер вещает! Война началась!

"ВОЙНА НАЧАЛАСЬ!"

Война.

Началась война.

Краслен закрыл глаза и мысленно застонал.

— Вставай, не проспи такой день! — верещала жена. — Все только об этом и говорят! Наконец-то мы покажем этим гнусным иностранцам, наконец-то все увидят, на что способна брюннская раса! Старший брат уже на фронте, правда, здорово? Он вернется героем! Гизела сказала, что Бальдур… А Берта… А все… Ну, вставай же!

"Лучше бы она забеременела, — думал Красен. — Лучше бы страдать одному мне, а не всему мировому пролетариату!".

***

После завтрака Кунигунда ускакала за покупками: естественно, изменившаяся геополитическая ситуация требовала нового гардероба. Ганс, у которого уже начались каникулы, восторженно носился по дому с игрушечным самолетиком, изображая жужжание мотора и вопя, что "канцлер всем покажет". А вот что касается старого барона, то ему всеобщее воодушевление не передалось: очевидно, еще помнил Империалистическую. Или теперь ее следовало называть Первой Империалистической? Не дай Труд…

— Ты, парень, молодец, — сказал он Кирпичникову. — Вовремя в лагерь устроился, теперь фронт тебе не грозит. А вот мой сын…

Фон дер Пшик допил кофе и вздохнул.

— Ладно, — продолжил он. — В конце концов, канцлер знает, что делает. В этот раз молниеносная война должна удаться. Зря, что ли, ее так долго готовили!? Да и сало, говорят, на востоке неплохое… Давно собирался попробовать… Как ты считаешь?

— Если многих заберут на фронт, для вас обязательно освободится какая-нибудь должность, — подыграл фон дер Пшику Краслен.

— И то правда! — барон просиял. — Ну, тогда хорошо, что война.

Из окон лилась музыка, радио надрывалось, транслируя военные марши и речи Шпицрутена. Краслен вышел на улицу. Фашистских флагов было еще больше, чем обычно, портреты любимого "канцлера" выставили в витринах всех обувных и кондитерских. Возбужденный народ толпился вокруг репродукторов, откуда доносились речи о неминуемой победе брюннского оружия и грядущем расширении "жизненного пространства". Автомашины сигналили, регулировщики улыбались, незнакомые люди жали друг другу руки. Мальчишки-газетчики радостно выкрикивали "потрясающую новость". Кирпичников купил номер "Брюннской всеобщей газеты". На первой полосе сообщалось, что "в ответ на бесчестную провокацию" фашистские войска развязали боевые действия против Шпляндии — молодой республики, вечно служившей объектом раздоров, переходившей из рук в руки и не так давно принадлежавшей брюннскому императору. Со Шпляндии начинались все крупные войны. В настоящий момент республика шла капиталистическим путем под руководством "демократической" Ангелики. Очевидно, намек брюннов был понятен.