Разведрота (сборник) - Андрей Дышев

– Какого хрена ты с ними возишься?

– Мне приказано провести их на фильтрапункт.

Подполковник скривился и махнул рукой:

– Да они у себя дома. Пусть идут в кишлаки и занимаются своим делом. Что ты их опекаешь, как детей?

И я сделал то, что посоветовал мне осторожный подполковник. Подойдя к «старшему», я махнул куда-то в поля и сказал:

– Барбухай, рафик! Надо работать! Вперед!

Как ни странно, афганец меня понял. Он встал с земли, закинул автомат за спину и поплелся вниз. Скоро вся группа активистов растаяла в «зеленке». Больше я никогда их не видел.

Ближе к вечеру под «точкой» прошла цепочка нашего разведбата. В буссоль я различил знакомые лица и простился с подполковником. Бегом догнал своих, пристроился в конец цепочки и почувствовал себя так, словно после долгих странствий вернулся домой.

Батальон заканчивал прочесывание местности и готовился к привалу на ночлег. Штаб расположился в пустом трехэтажном доме главаря банды, обнесенном высокими дувалами, похожими на крепостные стены. Мы вошли во двор. Группа солдат осматривала дом. Сотрудник особого отдела дивизии Валера, с которым мы не раз квасили у нас в редакции, повел меня по дому, словно на экскурсию. На втором этаже в темной комнате он ногой опрокинул шкафчик с книгами. Зачитанные Кораны и молитвенники всевозможных размеров вывалились на пол.

– Можешь взять одну на память. – Он кинул мне книгу. Я полистал. Страницы пахли плесенью. Картинок нет. Арабская вязь спиралью закручивалась по желтой бумаге.

На третьем этаже, подражая Валере, я тоже вывалил на пол содержимое нескольких ящиков. Это было забавно и интересно – ногами опрокидывать чужую мебель, пинать чужие тряпки. Но так делали все, и я не считал, что это нечто предосудительное.

Во дворе солдаты и офицеры что-то искали, раскидывали соломы.

В небе зависли «вертушки». Авианаводчик указывал местонахождение батальона и несколько раз отчетливо и громко повторил координаты по системе «улитка» – не дай бог свои накроют!

Комсомольский активист прапорщик Гайдучик прицепил к поясу огромную саблю в ножнах и стал вышагивать с нею по двору, красуясь собой. Потом он увидел у сарая серого, как моль, старика, вытащил саблю и дурным голосом заорал ему:

– На! Точи! Понял или нет? На! А ну точи! Ух, ты!!!

Ему очень хотелось власти. Но в глазах старика уже и страх весь вышел. Он до самой темноты сидел на корточках у вонючего сарая и шаркал бруском по сабельной стали.

Куры были жесткие, как автомобильные покрышки, и безвкусные. Их забыли посолить.

Спать нам постелили на длинном балконе: тюфяки, подушки, одеяла… Огромное ложе напоминало ковровую дорожку. Я «забил» Валерке место, кинув посреди ложа свой рюкзак.

Никто не раздевался и даже не снимал ботинок. Спали плохо – кряхтели, чесались, ворочались, курили. Нашей кровью пировали тюфячные клопы.

Утром пошел дождь, и уже через десять минут после подъема батальон вытянулся на кишлачной улице. Нам с Валеркой пришлось догонять своих, потому что долго умывались, сливая друг другу из ведра.

Шли весь день под мелким дождиком, чавкая ботинками по размытой грунтовке. Куртка и брюки от воды потемнели и по цвету стали похожи на глину. Люди сливались с дорогой, казалось, что рыжая жижа кишит червями.

Старика, серого, как моль, зачем-то погнали с нами. Он шел по обочине, в жиже, шлепая калошами на босу ногу. С его бороденки капала водичка, конец чалмы, отяжелевший от влаги, налип на жилистую шею. Старик тащил в обеих руках трофейную чешскую «воздушку» и дурацкую саблю комсомольского активиста Гайдучика.

Серая колонна шла по серой земле. Все утонуло в грязи. Все цвета жизни растворились в ней.

Потом мы вброд переходили бурную, холодную, как лед, реку. Нескольких солдат, которые первыми зашли в воду, течение сбило с ног; их с головой накрыло желтой водой и утащило от переправы метров на пятьдесят. Я снял ботинки, хотя они давно были мокры насквозь, засучил до коленей штанины, спустился в реку с группой солдат. Мы взяли друг друга за руки и стали крохотными шажками пробиваться к берегу. Это было похоже на танец маленьких, но очень пьяных лебедей. Течение корежило цепочку, выгибало дугой. На середине реки вода доходила до пояса и едва не заливала документы в нагрудных карманах. Зачем я подворачивал брюки? Мне стало смешно; я смеялся, дергая плечами, и солдаты смотрели на меня, как на придурка.

На другом берегу я с трудом надевал мокрые ботинки на распухшие ноги. Меня било крупной дрожью, и я даже не мог говорить – челюсть прыгала, как отбойный молоток.

Сушились и ночевали в тесной казарме какого-то богом забытого батальона. Маленькую печку, сложенную из гладких речных камней, облепили, как больного горчичниками, мокрой одеждой.

К утру у многих, в том числе и у меня, форма в нескольких местах обгорела.

С восходом солнца в «зеленке», которую мы прочесали накануне, завязался бой. Над нашими головами носились две пары «вертушек»; заходя на цель, они бросали бомбы, плевались огненным потоком нурсов, рычали пулеметными очередями…

Голубое небо светилось чистотой и свежестью. Земля быстро высыхала, и проступали вымытые вчерашним дождем краски весны.

Мускулистый бородатый офицер с талисманом на шее полулежал на скамейке, почесывал волосатую грудь и щурился от ярких лучей. Прапорщик Гайдучик в прогоревшем на спине хэбэ вышагивал у входа в казарму, размахивая саблей. Из-под «забора» – поставленных друг на друга пустых бочек – выползали аспидно-радужные ручейки.

– Ну дай тысчонку! – приставал некто в маскхалате к бородатому. А тот щурился, скалил крупные белые зубы, улыбаясь, и все смотрел на жужжащие в небе «вертушки».

– Ну хоть пару сотен, Кирюш!

Бородатому, наверное, надоел назойливый попрошайка. Он полез в карман, вытащил пухлую пачку ржаво-рыжих купюр, отслюнявил маскхалату три бумажки. Тот долго разглядывал старинные деньги на свет. Полногрудая Екатерина смотрела со сторублевки на своего соотечественника жестоким и решительным взглядом. Купюра казалась совсем новой. Когда-то давно-давно ее вывез из России эмигрант, бережно хранил много лет, возил из страны в страну, ждал, когда она снова обретет покупательную способность… Не дождался.

В районе боевых действий задержали дюжину подозрительных мужчин. Особист Валера допрашивал их по отдельности в тени бочечного «забора».

– Что вы делали в Пакистане?

Солдат-таджик переводил.

Задержанный ответил, что в Пакистане лечился. При обыске у него нашли бумажку с печатями. Единственное слово, которое в ней было написано латинскими буквами, – «Пакистан». Это уже было достаточным основанием для ареста.

– Почему вы не ушли из района, где почти месяц правит банда? – спросил Валера другого афганца.

Тот ответил, что земля ждать не будет, надо пахать, надо сеять, надо кормить семью…

– Да че ты брешешь! – вдруг вмешался комсомольский активист Гайдучик, оттеснил Валеру, присел на корточки перед афганцем и сунул ему под нос свои холеные, но с покусанными ногтями руки. – Во мои, понял! Рабочие мозоли! А какой ты дехканин? А ну покажь свои! Я так уже десять духов вычислил! Понял? Покажь, гворррю!

Солдат-таджик не переводил комсомольского активиста. Афганец не смотрел на хилые ладошки Гайдучика, потому что не понимал, чего от него хотят и почему на него кричат.

– У вас большая семья? – спрашивал Валера, стараясь не обращать на прапорщика внимания.

Афганец кивнул головой. Четыре сына, две дочери, две жены, старуха-мать, три брата, сестра с мужем…

– А ну снимай пиджак! – орал Гайдучик. – Покажи плечо! Плечо, говорррю! Да правое, балбес!.. Вот же дурень, не понимает! – И стаскивал, обрывая пуговицы, рубаху с плеча афганца.

Белое плечо. Прут из тела острые лопатки и ключицы.

– А-а-а! Красная полоса! А ведь врал же мне, гад! Ремнем от винтовки натер! Душманюга подлая! Гворрри, «дух» ты или не «дух»! А то в ХАДе я тебе живо динамо прокручу! Понял, спрашиваю?

Генетическая память поперла из комсомольского активиста зловонной жижей подвалов Лубянки. Он, никогда не знавший бериевских палачей, невольно копировал их, как талантливый пародист.

– У вас есть оружие? – спрашивал Валера.

Да, отвечал афганец, есть оружие. Точнее, было. Старая английская винтовка. Отняли.

Млела земля в тепле весеннего солнца…

Задержанных отправляли вертолетом на нашу базу, откуда затем должны были передать в ХАД – афганскую Лубянку… Мы с Гайдучиком этим же «бортом» возвращались в дивизию.

Афганцев посадили на рифленый пол в салоне у скамейки. Мы сели напротив них. В салон выглянул борттехник:

– Все нормально?

Я кивнул и положил на колени заряженный автомат.

Мы оторвались от земли, и солнце заплясало в иллюминаторах. Афганцы ухватились руками за скамейку; на вираже они повалились друг на друга, и Гайдучик громко заржал.