Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Он успел выправить только первую часть романа, а во второй — первую и последние главы. Елене Сергеевне предстояло разобрать все эти пометы о заменах и перестановках, снять поправки, отмененные последующими, но не вычеркнутые, а другие, сделанные в одном месте, перенести в соответствующие последующие места. Что-то она успела сделать при жизни писателя, в процессе работы; особенно трудно ей пришлось после его смерти, когда, случалось, просто из крох, из обломков исчерканных автором абзацев она восстанавливала, спасая, текст… Всегда ли была успешной ее работа? Кто знает. Подлинные глубины замысла остались неизвестными никому, кроме автора.

Ну вот, мы и просмотрели все редакции романа. Их оказалось шесть. И вероятно, не столь уж существенно — шесть ли, восемь ли, но, согласитесь, от мифа о цепочке романов, которые якобы осторожный и боязливый автор, приспосабливаясь к цензуре, калечил один за другим, ничего не осталось. Перед нами не разные романы — один роман, в основных очертаниях сложившийся очень рано и бесконечно ведомый автором к совершенству. Даже не ступени — процесс…

Каждая из этих редакций необыкновенно интересна. И все-таки можно твердо сказать: если бы до нас дошла только вторая редакция, только третья, четвертая, даже пятая, — мир не испытал бы такого потрясения встречи с великим произведением искусства.

В незавершенном романе — противоречия. Вот хотя бы вопрос: что же произошло с земной сущностью мастера и Маргариты, с их земными телами? Оставлены ли они на земле, как в главе 30-й? Или исчезли вместе с Воландом и его свитой, как в эпилоге? Некоторые записи на полях и в записной книжке — пометы для будущих переделок — навсегда остались невоплощенными. Что-то автор так и не решил для себя до конца — в сюжете, в характерах персонажей, в самом высоком, философском…

Но может быть, такой роман и не мог быть закончен?

Комедиант господина и господин комедианта

Притча о хлебном ноже

…В обманчиво прохладном зале аэропорта Бен-Гурион барышня в яркой блузе выдала нам целую кучу денег. И объяснила, что еще больше денег нам выдадут в ближайшее, а потом и в несколько более отдаленное время.

От бессчетных чашек бесплатного кофе, выпитого в ночном самолете, а потом здесь, в аэропорту, кружилась голова, было ощущение нереальности, сна, и, как во сне, никак не удавалось рассмотреть портреты на незнакомых денежных купюрах и посчитать, сколько же нам выдали этого добра.

Потом наши бедные чемоданы с уже отлетевшими в дороге колесиками оказались на крыше какой-то автоколымаги, мелькнули желтые, сожженные солнцем пейзажи Лода, в который мы въехали с задворок, и мы оказались в странного вида квартире, которую сняли для нас наши дети. Тут вся куча денег, с портретами, которые я так и не успела рассмотреть, перешла в руки хозяина квартиры, и мы подписали договор, в котором значилось, в какие именно сроки мы должны будем отдать ему все остальные деньги, которые нам предстоит получить в ближайшее, а потом и в несколько более отдаленное время. Сын и невестка расписались в том, что если я не отдам указанные деньги в указанный срок, то они сами уплатят хозяину квартиры… цифирка была проставлена обыкновенная, маленькая, но за нею выстроилось запредельное число нулей…

«А что же мы будем есть?» — обескураженно спросила я, обнаружив, что в кошельке у меня осталось двенадцать рублей, любезно не замеченных московским таможенником, на которые, впрочем, не только в Израиле, но и в Москве уже ничего нельзя было купить.

Сын усмехнулся воспаленными после ночной смены глазами, достал 200 шекелей из своего кармана, а невестка отнесла в кухню и поставила на шаткий столик сумку с продуктами и старенький электрический чайник. Плиты в кухне не было.

Тут дом опустел, я повалилась на продавленный хозяйский диван, прикрытый извлеченной из чемодана льняной российской простынкой, и включила радиоприемник.

И сразу же в комнату вошел Михаил Булгаков.

Израильское радио на русском языке рассказывало об экскурсии Марины Воробьевой «Булгаковский Иерусалим». Ведущий включал шум толпы и голоса экскурсантов; какой-то гражданин, захлебываясь, кричал, что он счастлив, поскольку уже был на булгаковской экскурсии в Москве, а теперь вот прошел с экскурсией по Иерусалиму. Я успела подумать, что он давненько был в Москве, поскольку замечательный московский экскурсовод Люся Иейте, сочинившая эту прелестную экскурсию, уже два года живет в Канаде, делает прически тамошним собачкам и никаких экскурсий не водит. Но тут сама Марина Воробьева, показывая что-то невидимое налево и что-то столь же невидимое направо, обветренным голосом экскурсовода стала рассказывать о Михаиле Булгакове, о том, как много он «угадал», создавая свой Ершалаим, и о том, что все-таки не обошлось без оплошностей.

— Песах, — говорила Марина Воробьева, огорчаясь промашке Булгакова, — и хлебная лавка! Вы понимаете — Песах и хлебная лавка!

Действительно, впервые сообразила я: в романе Булгакова, в главе 16-й («Казнь») — несколько часов до наступления праздника Пасхи, когда в еврейских домах уже тщательно сметены и сожжены последние крошки хлеба, на чистых, праздничных скатертях, на пасхальной праздничной посуде вот-вот появятся «опресноки» — маца, а Левий Матвей… «добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывавшихся в город караванов, и увидел по левую руку от себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб»!

Но дело в том, что первоначально…

Дело в том, что первоначально хлебной лавки в романе не было и был задуман Булгаковым не хлебный, а просто нож, которым Левий Матвей замышлял убить Иешуа Га-Ноцри, чтобы спасти его от мучений. И нож этот при первой прикидке был мясным.

В самой ранней сохранившейся редакции главы (третья редакция романа): «Левий бросился бежать изо всех сил в сторону, добежал до первой лавчонки и, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, на глазах у всех схватил с прилавка мясной нож и, не слушая криков, скрылся».

В следующей редакции мясная лавка будет заменена хлебной.

Почему? Может быть, встал вопрос, как собственно выглядела мясная лавка в жарком климате древней Иудеи? Как разделывали и как продавали мясо? Не исключено. Для конкретного мышления Булгакова все это было очень важно.

Но еще вероятнее, писателя вело чувство гармонии, чувство тайной, художественной, поэтической связи между образами его сочинения. Не мог в руках Левия Матвея оказаться страшный нож в ржавых разводах крови. Нож мог быть только мирным — нож, которым разрезают хлеб…

В четвертой редакции романа не только изменилась лавка, но и вся история с напрасным похищением ножа расцветилась целым букетом подробностей:

Левий «добежал до городских западных ворот, вбежал на улицу и увидел на левой руке у себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяина, стоявшего перед прилавком, воровски оглядел прилавок, молча взял с него то, чего лучше и быть не может, — отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и кинулся бежать.

Придя в себя, хозяин взвизгнул:

— Лия! Лия! — выскочил из лавчонки и ударился преследовать грабителя. Хозяин, путаясь в полах таллифа, бежал к воротам, выкрикивая проклятия и сзывая на помощь добрых людей. Но у ворот было совершенно пусто, весь народ из домов и лавок за небольшими исключениями ушел с процессией.

Отчаянные крики хлеботорговца вызвали лишь одного мужчину и женщину на улицу.

Женщина хлопала себя по бедрам и кричала бессмысленно: „Держи, держи его!“, а мужчина, сам не зная зачем, присоединился к преследователю. Левию бежать было очень трудно, силы его иссякали. Тогда он догадался сделать самое лучшее, что нужно делать в таких случаях, остановился, повернулся лицом к преследующим, выразительно потряс ножом и крикнул задыхаясь: