Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански

из Откровения Иоанна, в его время малопонятные, предвестившие роковое падение на Землю звезды Полынь, какое не только обернулось гибелью трети планеты, но, как известно, уничтожило архивы записанного на кварцевом стекле человеческого ДНК, которому назначалось жить вечно, – всё это потребовало немедленного нашего вмешательства здесь и сейчас, невзирая на то, что испокон веков мы – опять же из соображений благоразумия – обыкновенно имели дело с миром, как говорится, аналоговым, а не с эфемерным нечто, состоящим из нулей и единиц и всецело зависящим от наличия электрического прибора. В те далекие дни человечеству, ослепленному наивной верой в непогрешимость своего удивительного дара изобретательства, довелось вновь столкнуться с тягчайшими последствиями собственного невежества. Теперь-то уж ясно: Земля – прибежище не самое надежное и не будет таковым никогда.

За год я не только хорошенько ознакомился с космическими феноменами, но и прикипел душой к ближайшему небесному объекту; мне доставляло неведомое прежде удовольствие изучать покрытое рубцами и шрамами тело, мало-помалу осваивать его во время ночных бдений и зарисовывать в деталях мерцающую его поверхность, покрытую замысловатыми увечьями и вместе с тем девственно-чистую, которую я обследовал в точности так же, как дотоле обследовал нежные мембраны невидимых глазу спор, но только на этот раз при помощи телескопа, купленного в Будеёвице, – с пятидюймовым диаметром и фокусным расстоянием в три фута. Далекое и близкое суть одно, высшая истина явлена во всяком творении, каким бы невзрачным и недосягаемым оно ни казалось, и узреть ее можно в микроскоп не хуже, чем в телескоп. Поскольку предметом прежнего моего увлечения было всё пограничное, я ничуть не удивился тому, что и на сей раз меня сразу захватили области, что называется, не от мира сего, доступные взору только в определенные фазы Луны, которая двигалась по известному ей одной мудреному закону. Как для Петрарки Цицерон, Сенека и Вергилий, тем же сделались для меня кратерный пейзаж Тихо с его бесподобной игрой теней в отблесках заходящего солнца, кольцевые горы Платона в утренние часы, цирк Гассенди на границе освещенности, пропорциональная воронка кратера Линнея – верными друзьями и безмолвными адресатами ночных бесед, которые я невольно вел с самим собой. Нет, они не давали ответов! Луна, как известно, субстанция молчаливая. И молчание ее благосклонно, оно не карало презрением, как делала надменная княжеская челядь, но было милостивым, исполненным сочувствия откликом на каждый мой благоговейный взгляд.

Изо дня в день я жил в ожидании ночи, томился, предвкушая наступление мглы, ради сияния сладостных звезд поглощавшей всё земное, я грезил о темном времени года, когда после раннего захода солнца можно было со спокойной совестью презреть мирские обязанности и безмолвно обратиться к служению новому господину.

Немногие готовы на такой шаг, на какой решился я, променяв верную карьеру на службе у князя и место в людской памяти на сомнительную перспективу, сулившую приобщение к таинству или познание высшей истины, – тут надобно не мужество, но смирение. И безусловно, определенное мастерство, чтобы уйти со сцены, пока о тебе еще помнят – тем более если ты занимаешь ответственный пост в великолепных владениях князя Крумау, почти не знающего себе равных, даже после всех тех горемычных лет, по истечении которых власть имущим в империи пришлось оплакивать не только отмену барщины, но и утрату лучших земель. Князь, радевший о процветании домена, как отец о чаде, из года в год его посещал, что ни для кого не было секретом; во время этих посещений он, обыкновенно, с озабоченностью и недоверием наблюдал и за моими занятиями, ведь я – безотцовщина – был всего на несколько лет его моложе и при других обстоятельствах мог приходиться ему братом, а то и в самом деле приходился, как намекнула мне матушка на смертном одре. Я сознавал, что за ее похоронами неизменно последуют другие, не менее скорбные, и, не испытывая ни малейшего желания участвовать в столь тяжком испытании снова, по собственному почину избрал судьбу, какая рано или поздно ожидала каждого – не всё ли равно, когда сотрется твое имя из чужой памяти: сразу, через четыре или сорок четыре поколения. Обстоятельства скорее благоволили моему замыслу, чем чинили препятствие: площадь подведомственных мне угодий сильно сократилась, оба моих чада, коим надлежало нести отцов опыт потомкам, покоились на погосте, унесенные великим мором, что разыгрался, подобно роковым неурожаям тех лет, вследствие пагубного воздействия Луны, – именного так полагала моя женушка в неистребимом своем заблуждении, и ни переубедить, ни смягчить ее боль, отзывавшуюся во мне немым упреком, я так и не смог, несмотря на отчаянные старания. Моей страсти она, разумеется, не разделяла, не имела также родителей, братьев и сестер, кто оплакал бы ее внезапную кончину или, чего доброго, заподозрил бы на сей счет что-то неладное. Взять ее с собой, согласно действовавшему тогда в природе закону, было никак невозможно; ибо каждому из нас надлежало оставить всё, как если бы ты переступал через последний порог.

Я приземлился в Mare Imbrium, не знающем солнца Море Дождей – подобно всем тем, кто проделывал тот же путь до и после меня, – нагой и продрогший, жадно глотая воздух, как и полагается при рождении. Когда истек положенный для карантина срок, меня произвели в стажеры. Вдохновленный подкупающей упорядоченностью, с какой всё здесь совершалось, я – ничтожнейшая частица исключительно совершенного, на мой взгляд, организма – с предельным рвением и точностью старался выполнять доверенные мне задачи, священная суть которых заключалась в начальной сортировке только что поступивших грузов.

В «Неистовом Роланде», как известно, Ариосто запустил в мир слух о том, что всё потерянное в земных пределах попадает к нам сюда, на Луну; идея эта почти дословно заимствована у Альберти, который, в свою очередь, услышал ее в Падуе, от одной тронувшейся умом прачки. Воистину впадают в крайность все трое, полагая, что обретут в удивительном мире всё то, что являлось предметом их тайной тоски: дни, прожитые впустую, погибшие империи, утихшие страсти и оставленные без ответа мольбы.

Действие центробежных сил на самом деле прямо противоположное – то не земной шар удерживает Луну на орбите, но Луна не дает сойти Земле с ее пути, а потому достойна называться планетой-матерью и, разумеется, архимедовой точкой, с помощью которой есть шансы перевернуть мир. Земля – ничто, но Луна – безмолвное, запятнанное известью зеркало, в жалком и, как принято считать, подчиненном положении, Луна – это всё; рано или поздно космическая страница будет перевернута, после чего доминантную роль в зыбкой системе станет играть Спутник, как, собственно, негласно играл уже с самого начала. Ведь это работник неизменно заключает договор с господином, а не наоборот, как не раз убеждался я на собственном опыте, будучи посредником между челядью и князем.

Мое переселение совпало по времени с первыми скромными опытами физиолога Майера, доказавшими, что движение и тепло лишь только разные проявления одной и той же силы, а следовательно, энергия по природе своей едва ли конечна. Закон ее сохранения помогает предотвратить потери и с незапамятных времен почитается на Луне как заповедь, он регулирует отношения между двумя светилами во всей их полноте и гласит: всякая вещь, достигнув здешних берегов, с лица Земли исчезает и после отбора независимой комиссии – беспристрастного, но не подчиненного никакой логике – находит дорогу в сей переходный мир и так оказывается в архиве, где отменены законы гравитации и извечное деление на живое и мертвое.

Увы, недолго длился фазис, когда в хранилище попадала любая вещь, но то было блистательное, хоть и давно прошедшее время. Если верить устным преданиям, дошедшим – невзирая на запреты – до наших дней, в здешних закромах лежали камни ольмеков, глиняная модель критского лабиринта из мастерской Дедала; ваза с изображением гибристики – аргосского праздника, посвященного служительнице муз Телесилле, во время которого женщины обыкновенно одевались в мужские одежды, а мужчины в женские; великолепный нос Большого сфинкса из Гизы; уже второй арабский перевод «Альмагеста», – свиток длиной двести двадцать футов, исписанный золотыми буквами, а также трагедия Еврипида «Полиид», где словно пробивают мрачную завесу забвения строки: «Кто знает, быть может, наша жизнь лишь смерть, а смерть начало жизни» – точнее, на мой взгляд, не выразить то, ради чего мы избраны или к чему приговорены; еще полдюжины атомных бомб, законсервированных в гренландских льдах; миниатюрное распятие из парасфеноида,