Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу? - Денис Викторович Драгунский

А еще Матусовский рассказал мне замечательную историю про то, как он, молодой майор Советской армии, летел из Германии на самолете, доверху забитом какими-то генеральскими трофеями. Картины были повсюду, кипами и в навал. Летели очень низко, над лесистыми горами. Самолет болтало. Офицеров с непривычки тошнило. Что делать? На пол ведь не поблюешь. «Когда совсем было нехорошо, – рассказывал Михаил Львович, – вытаскивали картину подходящую, небольшую, вот такую примерно, – он показывал прямоугольник в полметра шириной, – брали ее за раму, сапогом выдавливали холст и из него сворачивали такой кулек… блевали туда и наружу выкидывали. Рамы тоже выкинули, на всякий случай, чтоб не было скандала». Я спросил: «И много вы их так?» – «Нас человек пять было, – сказал он. – Каждый, наверное, штуки по две, по три…» – «А вы их не запомнили?» Матусовский долго и добродушно смеялся.

У Михаила Львовича и его дочерней была странная забава, которая мне тогда скорее нравилась. Они, как бы резвяся и играя, перебивая друг друга, говорили о разных отвратительных съедобных, точнее говоря, малосъедобных вещах. Как бы соревновались, что хуже – котлета, которую весь день носил под мышкой бегун на длинные дистанции, или бульон, в котором он же мыл свои пропотевшие ноги. Конфеты с белой жидковатой начинкой в этом доме назывались «конфеты с гноем», ну и так далее. Сейчас мне кажется, что у Михаила Львовича это был своего рода детокс от лирической поэзии.

Был еще Евгений Захарович Воробьев. Все вокруг очень хвалили его дачу, через каждое слово повторяя: «Столярка! Какая столярка! Потрясающая столярка!» Ежели переводить на обычный язык, то это значило, что Евгений Захарович Воробьев в ходе строительства своей дачи особое внимание обращал на двери, притолоки и подоконники, а также оконные переплеты в комнатах и на веранде. Да, действительно, хорошее плотное дерево, возможно даже дуб. Ну и что?

Я часто бывал в этом доме у старших ребят.

Как во всех поселках, компаний было две или даже три: малышня, мы и старшие ребята. Вот, к примеру, Нинка Антонова принадлежала к малышне. Но вообще малышни у нас было маловато. В основном мы и старшие ребята.

У Воробьева был родной сын Сережа и пасынок Павлик Липатов. Павлик был человеком необычайного – именно так! – рисовального таланта. Он рисовал сверхреалистические картинки бандитского содержания, где кто-то кого-то грабил, наставлял пистолет, выкручивал руку или бил по морде. Но волшебство его искусства – пишу это безо всяких кавычек, а с некоторым изумлением – состояло в том, что он брал большой лист бумаги, довольно плотной (тогда это называлось «бумагой для черчения»), и начинал в самой середине водить карандашом. Там появлялся очень реалистично изображенный пистолет. Потом возникала рука, которая этот пистолет держит. Потом человек с пистолетом, потом кто-то вокруг него, а там, глядишь, и тот, в кого он целится. Я смотрел на это затаив дыхание и не отрывая глаз. Примерно через час или того меньше появлялась целая композиция из восьми, а то из пятнадцати фигур, да еще с кусочком улицы, с домами, фонарем, проезжающим вдали автомобилем, с собакой на первом плане, которая грызет кость. И все это без малейшего эскиза или наброска. Когда я увидел это в первый раз, я решил, что парень просто выучил наизусть какую-то картинку и теперь может ее рисовать с любого места. Вот такой я был злой и недоверчивый. Но Павлик точно так же рисовал другую картинку, пятую, двадцать восьмую… Композиция всегда была разная, герои разные, и всегда это могло начаться либо с середины, либо с правого края, либо с носового платка, либо просто с носа, в котором кто-то ковыряет: нос, палец, ладонь, рука, плечо, лицо, вся фигура… «Фантастика», как сказала бы Милочка Давидович. При этом парень он был хамоватый, нагловатый, да и просто неприятный. Помню смешной разговор между ним и моей мамой. Обратите внимание: мне тогда было лет десять, а ему четырнадцать. Он зашел к нам – или я его зазвал, скорее всего. Как раз тогда вышла папина книжка под названием «Тайна детской коляски». Это был своего рода комикс. «Вот, – сказала мама. – Смотри, Паша, какая книжка. Просто комикс. Знаешь, что такое комикс?» – «Мило, – сказал Павлик, перелистав книжку. – Но, разумеется (я запомнил его слова дословно), настоящим американским комиксам это и в подметки не годится». Мама была немножко смущена таким афронтом, но спросила: «Паша, а ты видел настоящие американские комиксы?» – «К сожалению, нет, – ответил он. – Но абсолютно уверен!» Когда мама протянула ему коробочку с печеньем, он сразу взял две штуки. Я это тоже хорошо запомнил. Вот какой я обидчивый и жадный!

Сережа Воробьев был интеллигентнее. Но мы с ним особо не общались. Были еще братья Сикорские, Лёша и Алик. Их папа поэт Вадим Сикорский был другом Георгия (Мура) Эфрона и своими руками вынимал из петли Марину Цветаеву.

Кстати, о Цветаевой.

Каждый понедельник к нам в поселок привозили «заказы». Маленький пикап был нагружен серыми пакетами, перетянутыми бумажной веревкой. Гречка, мясо, колбаса, сыр. Удобно. Можно было заказать буквально все – от соли и спичек до вина и сигарет – в рамках ассортимента советского продмага конца 1960-х. Можно повторять заказ или уточнять заказ, отдавая список тому самому человеку – водителю-продавцу-кассиру, который эти заказы развозил. Некоторые вообще отучались ходить в магазин.

Жило в нашем поселке семейство с изящной фамилией Вильям-Вильмонт (потом их дачу купил Юрий Бондарев) – Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, известный переводчик, и его домочадцы. В том числе и дочь, которая – как я потом узнал – стала известной писательницей. Наверное, они дочиста подъедали все припасы, потому что в понедельник всей семьей нетерпеливо топтались у калитки, ожидая, когда в переулок завернет долгожданный пикап с заказами.

При чем тут Марина Цветаева? А вот при чем. В 1940 году, уже вернувшись в СССР, она была влюблена в Николая Николаевича Вильям-Вильмонта. А он, молодой и красивый, говорил своей домработнице: «Если придет такая худая старушка, скажите, что меня нет дома».

Эх.

Но среди старших ребят самыми главными – не в каком-то иерархическом смысле, а для меня самыми интересными – были Лёша Кеменов и Ваня Дыховичный. Они были старше меня года на три.

Кеменов был ну просто образцовым стилягой, шпаной, золотой молодежью – в общем, представителем так называемой плесени, если выражаться языком знаменитого фельетона в «Правде», после которого стали активно бороться со стилягами. Тогда были популярны песенки вроде «Не ходите, дети, в школу, пейте, дети кока-колу, не читайте, дети, книжки, шейте узкие штанишки». Но в этих куплетах была еще некая