Альманах всемирного остроумия №1 - В. Попов

Это было зимою 1854 г. в Петербурге. В одном обществе некий меломан, считавший себя, без всякого на то права, великим знатоком музыки, заметил, что музыка Глинки (М. И.) на песню «Гуди, ветер!» целиком заимствована из малороссийского мотива и что Глинка присвоил себе чужое. На это М. И. Глинка отвечал: «Действительно, музыка на песню «Гуди, ветер!» (слова Забелы) сочинена мною, а если она похожа на народный малороссийский мотив, то я в этом насколько не виноват: на то это и песня малороссийская; ежели же была бы она песнью тирольскою, например, или нормандскою, то мотив ее не был бы малороссийским, а был бы или тирольским или нормандским».

В октябре 1840 г. давали только что поставленную тогда на сцену оперу «Жизнь за царя». Знаменитая Паста[126] была в театре и когда Петрова с аккомпанементом четырех виолончелей запела незабвенную арию Вани: «Ах, не мне бедному», слезы выступили на глазах итальянской примадонны, и она, обратившись к М. И. Глинке, бывшему в это время в ее ложе, сказала с чувством: «О! как хорошо плачут эти виолончели».

Неизвестно, по какой причине, по внутреннему ли искреннему убеждению или под влиянием недоброжелательности и зависти, но только граф Вильегорский, отличный музыкант, заслуживал общее уважение в музыкальном мире, постоянно преследовал своей критикой оперу «Руслан и Людмила» и, нисколько не стесняясь присутствием в обществах самого автора, постоянно повторял вслух: «Это совсем неудавшаяся опера», Однажды, когда этот оскорбительный отзыв был произнесен уже в сотый раз над ушами композитора Глинки, терпение последнего окончательно лопнуло, и он, обратясь к присутствующим, сказал громко: – «Господа! конечно никто здесь не оспорит моего мнения, что граф М. Ю. Вильегорский один из лучших музыкантов нашего времени?» – «Конечно!» – раздалось единогласно. – «Теперь, положа руку на сердце, граф, скажите откровенно, согласились ли бы вы подписать свое имя под моей оперой?» – «С величайшим удовольствием!» – необдуманно, но откровенно произнес граф. Глинка улыбнулся. – «Так позвольте же и мне быть довольным своим трудом». – С тех пор дерзкие выходки Вильегорского прекратились.

Знаменитый пианист Лист, в бытность свою в Петербурге, хорошо сошелся с М. И. Глинкой, оперу которого «Руслан и Людмила» в это время только что поставили на сцену. Он отзывался об ней весьма одобрительно и на опасения композитора, что опера эта не выдержит в зиму более 30 представлений, он возразил: – «А «Фрейшюц» Вебера в первый сезон имел только 16 представлений». – «По моему Вебер сделал важную ошибку, – сказал Глинка, не любивший почему-то этого сочинителя, – в том, что он в первой позиции излишне часто употребил доминант-септим аккорд». – «Яс вами в этом не согласен, – отвечал Лист, улыбаясь, – но вы с Вебером похожи на двух влюбленных рыцарей, ухаживающих за одной красавицей».

Однажды, в Павловске, известный писатель Фаддей Бенедиктович Булгарин что-то продолжительно шептал на ухо Герману, управлявшему в то время оркестром, и публика начинала скучать слишком длинным антрактом. Замечая это явное неудовольствие слушателей, М. Глинка подошел к Герману и сказал ему полушутя-полусерьезно: – «Полно, не слушайте его, он ничего понимает в музыке». – Это так взбесило самолюбивого Булгарина, считавшего себя энциклопедистом и еще больше меломаном, – что он поссорился с Глинкой и в отмщение напечатал в «Северной Пчеле» статью против артистов, участвовавших в постановке оперы «Руслан и Людмила», составив ее таким образом, что она вмела вид, будто исходит из уст самого Глинки. Это была гнусная клевета, но артисты обиделись, напустилась на бедного композитора и грозили уронить совсем его оперу. На этот раз их уговорили, однако неприятное впечатление оказало свое зловредное действие в самый день представления: опера шла плохо, знаменитая Петрова сказалась больной, и ее заменила хотя талантливая, но еще очень слабая певица, воспитанница Петрова, которая провела свою партию без всякого воодушевления. Публика осталась очень холодна к новому творению и хотя раздалось несколько недружных аплодисментов, но в то же время послышалось дерзкое шиканье. Глинка был в ложе генерала Дубельта и, услышав это пошлое выpaжeниe неудовольствия невежд, несмотря на свое грустное волнение, спросил улыбаясь: «Выходить ли мне на такой вызов?» – «Иди, – сказал генерал, – Христос страдал более твоего».

Михаил Глинка не любил Петербурга, климат которого действительно был вреден его здоровью; но, главное, он вынес в этом городе столько неприятностей, неудач, оскорблений во время постановки своей прекрасной оперы «Жизнь за царя», что отвращение его к нашей северной столице вполне понятно. Когда в последний свой отъезд из Петербурга в 1856 г. Глинка прощался у заставы с сестрой Л.Н.Шестаковой и В.В.Стасовым[127], его провожавшими, знаменитый путешественник произнес эти пророческие слова: «Когда бы мне никогда более не видать этой гадкой страны!» Действительно, Глинка живой уже не возвращался в Петербург.[128]

15 ноября 1817 года возвещен был спектакль в бенефис вдовы актера Яковлева и двух малолетних его детей: «Гораций», трагедия и «Встреча незваных в 1812 г.», опера-водевиль. В афишах между прочим значилось: «в последней пьесе первый актер российского театра Иван Афанасьевич Дмитревский по любви к своему воспитаннику, покойному Яковлеву, и в уважение его памяти, не взирая на престарелость свою, будет представлять роль дядьки и управителя графа Радугина». Однако ж, по внезапной болезни, Дмитревский, стоявшей одной ногой в могиле, не мог принять участия в этом спектакле. Вся труппа была на сцене в заключительном дивертисменте, и Самойлов пел куплеты в честь великого актера, сочиненные князем Шаховским, которые растрогали до глубины души зрителей. Публика, весьма многочисленная, показала свое единодушное сочувствие в этом случае. Из многих эпитафий, написанных на смерть Яковлева, признается за лучшую сочиненная бывшим товарищем Пушкина – Илличевским:

Осиротела Мельпомена:Нет Яковлева, нет российского Лекена[129]!Разил он ужасом и жалостью сердца,Дух русский возвышал в «Димитии», в «Рославе»;Почил под сению лаврового венца.Искусство взял с собой и имя отдал славе.

Знаменательна также краткая надпись, выгравированная под портретом Яковлева:

«Завистников имел, соперников не знал!»

Актер Шушерин (в первых годах позапрошлого века, т. е. лет за 150 до нашего времени), играя в одной трагедии, где ему надлежало вырвать кинжал из рук актрисы и заколоться, приметил, что она, упав в обморок, нарочно спрятала кинжал под себя, чтоб привести его в замешательство. Тщетно Шушерин под предлогом подания ей помощи, хочет достать жестяное лезвие. Актриса не отдает и говорит ему шепотом: «Оставь меня или я закричу!» – Шушерин не теряет присутствия духа, оканчивает последний монолог и, вынув из кармана плаща свою роль, свернутую трубкою, закалывается ею и благополучно оканчивает пьесу.

Алоизий Жулковский, актер варшавского театра, признаваем был знатоками драматического искусства одним из первых комиков в Европе. Игра его физиономии и телодвижения были так необыкновенны, что заставляли зрителей-поляков и даже иностранцев, не понимавших польского языка, смеяться при первом появлении его на сцене. Должно заметить, что он отнюдь не кривлялся, не ломался и не изменял голоса и походки и вовсе не употреблял унизительных для талантливого артиста, приличных лишь гаерам средств смешить раек. Он играл с необыкновенным простодушием и с какою-то непринужденностью, умел в каждом положении найти комическую сторону и часто ничего не значащим словом или движением, одним взглядом, ужимкою одушевлял свою роль и возбуждал всеобщий хохот. Жулковский сверх того был очень хорошим драматическим писателем; все его комедии и водевили имели успех, преимущественно потому, что основаны были на местных нравах. Но более всего Жулковский славился в Варшаве своими острыми словами, анекдотами, каламбурами и песенками, которые он сочинял на всякий необыкновенный случай. Он сперва издавал в неопределенные сроки «рукописную газету» под странным заглавием: «Не давай своего, не тронь чужого». Это было собрание острых слов, городских анекдотов; собрание заграничных известий, рассказанных в форме эпиграмм, каламбуров, загадок и проч. Этой газетой Жулковский содержал семейство своего слуги, который обегал все лучшие трактиры Варшавы в обеденное время, читал вслух статьи своего хозяина и получал кое-какое вознаграждение, иногда довольно-таки крупное, когда застольной публике особенно что-нибудь нравилось из статей сценического их фаворита Жулковского. Потом Жулковский стал печатать эти листки то под названием «Potpourri», то «Момуса», Этот остроумный и благородный человек, бойкий писатель и прекрасный комический актер умер в Варшаве в 1823 году.