Суть дела - Грэм Грин

2

Уилсон аккуратно вырвал страницу со стихами из «Даунхемца» и наклеил на оборотную сторону лист плотной бумаги. Он посмотрел листок на свет: теперь сквозь строки его стихотворения уже нельзя было прочесть спортивную хронику. Он старательно сложил листок и сунул в карман; там этот листок, наверно, и останется, а впрочем, кто знает?…

Он видел, как Скоби поехал в город, и с бьющимся сердцем, задыхаясь, почти как в тот раз, когда он входил в публичный дом, и даже с той же опаской – кому охота менять привычный ход жизни? – пошел вниз, к дому Луизы.

Уилсон мысленно прикидывал, как повел бы себя на его месте другой мужчина: сразу же соединить разорванные нити – поцеловать ее, как ни в чем не бывало, если удастся – в губы, сказать «Я по вас скучал», держать себя уверенно? Но отчаянное биение сердца – это позывные страха – мешало ему соображать.

– Вот наконец и Уилсон, – сказала Луиза, протягивая руку. – Я уж думала, что вы меня забыли. – Он принял ее руку как знак поражения. – Хотите чего-нибудь выпить?

– А вы не хотите пройтись?

– Слишком жарко, Уилсон.

– Знаете, я ведь с тех пор там не был…

– Где?

И он понял, что для тех, кто не любит, время не останавливается.

– Наверху, возле старого форта.

Она сказала безжалостно, не проявив никакого интереса:

– Ах да… да, я сама еще там не была.

– В тот вечер, когда я вернулся к себе, – он почувствовал, как проклятый мальчишеский румянец заливает ему щеки, – я пытался написать стихи.

– Кто? Вы, Уилсон?

Он воскликнул в бешенстве:

– Да, я, Уилсон! А почему бы и нет? И они напечатаны!

– Да я не смеюсь над вами, я просто удивилась. А кто их напечатал?

– Новая газета. «Круг». Правда, они платят гроши…

– Можно посмотреть?

У него перехватило дыхание.

– Они у меня с собой. На обороте было напечатано что-то просто невыносимое, – объяснил он. – Терпеть не могу весь этот модернизм! – Он жадно следил за выражением ее лица.

– Довольно мило, – сказала она малодушно.

– Видите, ваши инициалы!

– Мне еще никогда не посвящали стихов.

Уилсон почувствовал дурноту, ему захотелось сесть. Зачем только, думал он, идешь на это унижение, зачем выдумываешь, что ты влюблен? Он где-то прочел, что любовь выдумали трубадуры в одиннадцатом веке. Зачем это было нужно, разве мало нам похоти?

Уилсон сказал с бессильной злобой:

– Я вас люблю. – Он думал: это ложь, пустые слова, которые хороши только на бумаге. Он ждал, что она засмеется.

– Ох, нет, Уилсон. Неправда, – сказала она. – Это просто тропическая лихорадка.

Тогда он ринулся, очертя голову:

– Больше всего на свете!

Она ласково возразила:

– Такой любви не бывает, Уилсон.

Он бегал по комнате – короткие штаны шлепали его по коленкам – и размахивал листочком из «Даунхемца».

– Вы не можете не верить в любовь. Вы же католичка. Разве бог не любит всех на свете?

– Он – да. Он на это способен. И очень немногие из нас.

– Вы любите мужа. Вы же сами мне говорили. Из-за этого вы и вернулись.

Луиза грустно призналась:

– Наверно, люблю. Как умею. Но это совсем не та любовь, которую вы себе выдумали. Никакой чаши с ядом, роковой судьбы, черных парусов. Мы не умираем от любви, Уилсон, разве что в книгах. Да еще какой-нибудь мальчишка сдуру, – и то у него это только поза. Давайте не становиться в позу, Уилсон: в нашем возрасте это уже не забавляет.

– Я не становлюсь в позу, – сказал он с той яростью, в которой сам отчетливо чувствовал фальшь. Он встал перед книжным шкафом, словно призывая свидетеля, о котором она забыла: – Что ж, и у них всех – только поза?

– Не совсем. Вот почему я люблю их больше, чем _ваших_ любимых поэтов.

– И все же вы вернулись. – Лицо его озарилось недобрым вдохновением. – А может, это была просто ревность?

– Ревность? Господи, к кому же я могу ревновать?

– Они ведут себя осторожно, – сказал Уилсон, – но не так осторожно, чтобы люди ничего не знали.

– Я не понимаю, о ком вы говорите?

– О вашем Тикки и Элен Ролт.

Луиза ударила его по щеке, но задела нос; из носу обильно пошла кровь.

– Это за то, что вы назвали его Тикки, – сказала она. – Никто не смеет его так называть, кроме меня. Вы же знаете; как он это ненавидит. Нате, возьмите мой платок, если у вас нет своего.

– У меня сразу начинает идти кровь. Вы не возражаете, если я прилягу?

Он растянулся на полу, между столом и шкафом для продуктов; вокруг ползали муравьи. Сперва в Пенде Скоби видел, как он плачет, а теперь – вот это.

– Хотите, я положу ключ вам за шиворот? – спросила Луиза.

– Не надо. Спасибо.

Кровь запачкала листок из «Даунхемца».

– Вы уж меня, пожалуйста, простите. У меня ужасный характер. Но это вас излечит, Уилсон.

Если живешь только романтикой, от нее нельзя излечиться. В мире слишком много бывших служителей той или иной веры; право же, лучше делать вид, будто еще во что-то веришь, чем блуждать во враждебной пустоте, полной жестокости и отчаяния. Он упрямо настаивал:

– Меня ничто не излечит, Луиза. Я вас люблю. Ничто, – повторял он, орошая кровью ее носовой платок.

– Вот странно, если бы это было правдой! – сказала она. Он вопросительно хмыкнул, лежа на полу. – То есть если бы оказалось, что вы один из тех, кто в самом деле умеет любить. Раньше я думала, что Генри умеет. Было бы странно, если бы оказалось, что умеете вы.

Уилсона вдруг охватил нелепый страх, что теперь его примут за того, за кого он себя выдает, – чувство, которое испытывает штабной писарь: он врал, что умеет водить танк, а теперь началась атака и он видит, что хвастовству его поверили. Признаться, что он ничего не умеет, кроме того, что вычитал в технических журналах, уже поздно… «Печальная любовь моя! Ты ангел, ты и птица!»

Уткнувшись носом в платок, он благородно признал:

– Думаю, что и он любит… конечно, по-своему.

– Кого? – спросила Луиза. – Меня? Эту Элен Ролт, на которую вы намекаете? Или только себя?

– Я не должен был вам ничего рассказывать.

– Значит, это неправда. Давайте говорить начистоту, Уилсон. Вы себе не представляете, как я устала от утешительной лжи. Она красивая?

– О нет, нет! Ничего подобного!

– Конечно, она молодая, а я женщина средних лет. Но вид у нее после всего, что она пережила, наверно, довольно потрепанный.

– Да, вид у нее очень потрепанный.

– Но зато она не католичка. Счастливица. Она свободна!

Уилсон сел, прислонившись к ножке стула, и сказал с искренним жаром:

– Я вас очень прошу, не зовите меня Уилсоном!

– Эдуард. Эдди. Тед. Тедди.

– У меня опять пошла кровь, – сказал он жалобно и снова лег на пол.

– А что вы об этом знаете, Тедди?

– Пожалуй, лучше зовите меня Эдуардом. Я видел, как он выходил из ее дома в два часа ночи. И он опять был у нее вчера после обеда.

– Он был на исповеди.

– Гаррис его видел.

– Да вы за ним, видно, следите.

– Я подозреваю, что он играет на руку Юсефу.

– Невероятно! Это уж вы перехватили.

Она стояла над ним, словно это был покойник; в руке он сжимал окровавленный платок. Оба не слышали, как подъехала машина и снаружи раздались шаги. Обоим было странно услышать голос из внешнего мира: в этой комнате было так уединенно, так душно, как в склепе.

– Что тут случилось? – произнес голос Скоби.

– Да просто… – сказала Луиза и растерянно развела руками, будто хотела спросить: с чего тут начнешь объяснять? Уилсон кое-как поднялся, и кровь сразу же закапала у него из носа.

– Ну-ка, – сказал Скоби и, вытащив связку ключей, сунул ее Уилсону за шиворот. – Вот увидите, старинные средства всегда помогают. – И в самом деле, через несколько секунд кровь остановилась. – Никогда не ложитесь навзничь, – продолжал он рассудительно. – Секунданты обтирают боксеров губкой, смоченной в холодной воде, а у вас такой вид, будто вы дрались, Уилсон.

– Я всегда ложусь на спину, – сказал Уилсон. – От вида крови мне становится плохо.

– Хотите выпить?

– Нет. Мне надо идти.

Он с усилием вытащил ключи из-под рубашки, забыв как следует заправить ее в брюки. Он обнаружил это, только что вернувшись домой, когда ему сделал замечание Гаррис. Он подумал: вот, значит, как я выглядел, уходя от них, а они сидели рядышком и смеялись. Он смотрел в окно на окрестный пейзаж, в ту сторону, где стоял дом Скоби, словно на поле боя после поражения. Кругом была потрескавшаяся земля и мрачные железные домишки. Интересно, такими же унылыми выглядели бы эти места, если бы он оказался победителем? Но в любви не бывает побед; иногда достигаешь незначительного тактического успеха, конец же всегда один – поражение: наступает либо смерть, либо безразличие.

– Чего ему было нужно? – спросил Скоби.

– Объяснялся в любви.

– Он в тебя влюблен?

– Воображает, что да. Слава богу и за это. Чего от него еще можно требовать?

– Ты его, кажется, здорово стукнула по носу.