Размышления - Александр Секацкий

«Идея заключается в следующем. Так как вычислительные операции компьютера можно раскладывать на все более простые составляющие до тех пор, пока мы не достигнем простых бинарных схем типа “да – нет”, “1–0”, создается впечатление, что гомункулы более высоких уровней могут заменяться на более глупых гомункулов до тех пор, пока мы не достигнем низшего уровня, на котором, по сути, и нет гомункула.

Допустим, у нас есть компьютер, умножающий шесть на восемь, чтобы получить сорок восемь. Мы задаем вопрос: “Как он это делает?” Ответом может быть то, что он семь раз прибавляет шестерку к ней самой. Но если вы спросите, как он добавляет шестерку к ней самой семь раз, на это можно ответить, что сначала он переводит все цифры в двоичную систему счисления, а затем применяет простой алгоритм для оперирования с двоичной системой до тех пор, пока мы, наконец, не достигаем нижнего уровня, на котором все инструкции существуют в форме “написать нуль, стереть единицу”. Так, например, на верхнем уровне наш умный гомункул говорит: “Я могу умножать шесть на восемь, чтобы получить сорок восемь”. Но на следующем, более низком уровне, он заменяется на более глупого гомункула, который говорит: “Я вообще-то не умею умножать, но я умею складывать”. Под ним находятся еще более глупые, которые говорят: “Мы на самом деле не умеем ни умножать, ни складывать, но мы умеем работать с двоичными символами”. На самом нижнем уровне находится целая компания гомункулов, которые просто говорят: “Ноль, один, ноль, один”. Все высшие уровни сводятся к этому низшему»[100].

К этой впечатляющей картине стоит добавить, что и самолеты, летящие в небе, и орбитальные станции, и лазерные скальпели и сотни тысяч, миллионы гаджетов работают лишь потому и лишь до тех пор, пока бесчисленные гомункулусы тупо твердят «один, ноль, один, ноль»… Стоит одному лишь запнуться, на секундочку впасть в задумчивость, «и небо упадет», как поется в песенке. Так и выглядит идеальное воинство Урфин Джюса в новейшей электронной версии, идеальный персонал доктора Фауста по управлению перепричиненной Вселенной. Мефистофель и пославшие его отдыхают.

Взвесив сказанное, мы можем вновь подойти к вопросу о действенности фаустовского начала сегодня. Казалось бы, успешный наступательный поход совместной армии монстров и гаджетов свидетельствует о торжестве великого кукольника. Но так уж устроен хронопоэзис всего сущего и происходящего в этом мире: достигнутая точка высшего триумфа открывает одновременно траекторию неминуемого падения. Из доктора кукольных наук Фауст преобразился в аниматора искусственных устройств, но его неизбывное одиночество диверсанта в тылу врага никуда не делось. Другие, живущие рядом, в целом сохраняли равнодушие к фаустовскому началу, посмеивались над искушением и были скорее снисходительны к чудаковатому доктору, нежели восхищены им. А главное – они в целом ладили друг с другом: странный доктор не мог понять, как это им удается, и очень сердился.

Но ситуация начала меняться, по мере того как разворачивались наступательные действия големов и гомункулов разной степени человекообразности. Дело в том, что им удалось взломать герметичную капсулу субъекта, пересечь границу души и войти в зону психе. Самым зримым результатом такой атаки стал взрыв аутизма, включающий в себя прежде всего утрату шифров, обеспечивающих бытие с другими. Да, тот факт, что все люди лгут, доставлял неизменные мучения Фаусту, в какой бы ипостаси он ни появлялся, – потому-то и хотелось доктору стать не ловцом человеков, а творцом новых существ. И вот, наконец, концентрированное одиночество одиноких взорвалось, образовав пылевое облако аутизма, осевшее в мире смертных и поразившее их души. Произошла диссеминация фаустовского гена, выражаясь языком Деррида. Мы еще не знаем, чем это закончится, но произошло нечто вполне ожидаемое: монстр Франкенштейна одержал победу над самим доктором Ф.

Смыслы маргинального

И сама категория маргинального, не входящая ни в один список категорий и предикабилий, и множественное число существительного – смыслы – указывают на проблематичность соответствующего рассмотрения. Маргинальность не получит строгого определения, пусть она поначалу понимается как нечто остающееся вне фокуса, нечто неприметное, факультативное, лишнее, избыточное и бросовое. Маргинальные группы в социологическом смысле и маргиналии в смысле Жака Деррида в равной мере пригодны для собирательного понятия «маргинальное». Начнем же мы с идеи эпифеномена, понимая его опять же в широком диапазоне: от побочного результата до попутного (сопутствующего) обстоятельства.

Сергей Аверинцев в своих работах о византийской и сирийской литературе отмечает, что прозаический склад многих богослужебных текстов, не исключая и самой Библии (Септуагинты), возникает в результате перевода стихотворных размеров исходного еврейского или сирийского источника на греческий и латынь, впоследствии так же образуется и русская богослужебная проза – благодаря «содержательно точному» переводу византийских канонов[101].

Это наблюдение, если всерьез над ним задуматься, выходит далеко за рамки частного случая, а возможно, и за рамки культурологии вообще. Прежде всего следует акцентировать то обстоятельство, что поэзия не просто древнее прозы и, безусловно, первичнее ее, но проза еще и возникает как результат специфического искажения при передаче оригинального поэтического источника. Стало быть, бесконечное выражение досады в адрес перевода, неспособного донести суть и очарование подлинника, нуждается в поправке: очень возможно, что как раз суть представляет собой одно из последствий перевода, результат профанации прямого ритмического воздействия. Такова, по крайней мере, исходная болванка сути…

При этом одновременно проза предстает как профанация поэзии, как пересказ своими словами сакрального сообщения, которое нерадивый ученик не сумел выучить наизусть – уже в этом статусе проза располагает интенцией к тому, чтобы быть комментарием: но прежде того она является отступлением от текста, прекрасной иллюстрацией знаменитой пословицы «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Масштаб этого явления еще требует осмысления, ведь даже его общее имя остается неуточненным. Термин Хэролда Блума misprision – «кривочтение» – сам нуждается в уточнении, поскольку в нем не отражен чрезвычайно важный фактор встречной затрудненности – фактор не менее важный, чем встречная благосклонность. Если бы вдруг оказалось, что рифмовка и метрика одного языка обладали точной (или хотя бы легкой) «переводимостью» на другие языки, проза могла бы вообще не появиться или выглядела бы совершенно иначе. Если бы, с другой стороны, искажения (трактовки и комментарии) не допускали сравнительной безнаказанности, а были бы столь же опасны, как мутации в живой природе, реформа символического тоже провалилась бы, вольность привела бы к вероятной утрате исходных матриц с последующей десоциализацией (расчеловечеванием). То есть требуется не только трансцендентная благосклонность или трансцендентная затрудненность, но и последовательность их смены.

Тем самым производство эпифеноменов попадает в тот же ряд, где находятся деконструкция, неотения, удержание Aufheben и собственно негация (работа негативности). Впрочем, само по себе это зачисление еще мало что значит, требуются кропотливые исследования темпорального механизма и темпоральной подкладки, самой субвенции происходящего. Если неотения предстает как обрезание ветвей, пресечение предсказуемых, а потому малоинтересных объективаций, то «эпифеноменальная мутация» напоминает внезапную смену фигуры и фона, то есть некое трансцендентное вмешательство в собственную событийность данного времени, времени этого феномена.

Не только проза объясняется иноязычием, невозможностью точно перевести на другой язык оригинальную рифмовку и ритмику. Похоже, что в этих же обстоятельствах кроются и истоки письменности вообще, то есть письма, которое было записано с голоса, а не просто путем автономного самодостаточного графизма по выражению Делеза и Гваттари – то есть системой параллельных акустических знаков. Вот что они пишут в «Анти-Эдипе», цитируя Жана Нугэроля:

«Ведь если язык сам по себе и не предполагает завоевания, то операции наложения, которые создают письменный язык, в действительности предполагают две записи, которые не говорят на одном и том же языке. Для шумеров такой знак это вода, шумеры читают его как «а», что как раз и означает воду по шумерски. Приходит аккадец и спрашивает своего шумерского господина: что это такое, этот знак? Шумерец ему отвечает: это «а» – но уже без всякого отношения между этим знаком и водой, которая на аккадском языке звучит как «ти»… Я считаю, что присутствие аккадцев определило фонетизацию письма, что контакт двух народов практически необходим, чтобы была высечена искра нового письма[102].