Голод. Одержимые - Любовь Попова

В глазах нет слез, там пустыня, точно такая же выжженная, как в душе.

Мне что-то вкалывают, за окном проносится город, руки врачей капаются в моем животе, что-то говорят Макару.

А он только смотрит.

Смотрит.

Смотрит.

И в его глазах та же бесконечная боль, что в моей груди, потому что резь в животе я больше не чувствую.

Я больше ничего не чувствую.

Сглатываю, осматривая тесную кабину скорой, боюсь задать главный вопрос, но он сам срывается с пересохших губ:

— Его больше нет?

Макар переводит взгляд на фельдшера, но тот коротко качает головой.

— Мы сделаем другого, — слышу сквозь шум крови в голове его сдавленный, глухой голос. Как плохо, как меня тошнит…

— Обещаешь?

— Яйцами клянусь, — говорит Макар, резко стискивает мою руку в своей, и меня накрывает.

Слезы бесконечным потоком текут из глаз, и я глотаю их, глотаю, чувствуя соль и как будто ожог на открытой ране.

Прости, прости меня, Малыш, что не уберегла, прости меня.

Я зажимаю зубами кулак, чтобы не выть в голос, и впервые Макар не требует, чтобы я перестала реветь. Он лишь сводит челюсть еще больше и просто отворачивается.

И я, наконец, прикрываю в глаза и не хочу их открывать все то время, что торчим в больнице. Просто лежу, лежу, лежу.

Я на койке, а Макар на диване, отлучается разве что позвонить.

Он рядом, смотрит, держит за руку, но молчит. Молчу и я. Впервые за такое короткое… Ну ведь короткое знакомство мы проводим столько времени рядом не трахаясь и не болтая.

Просто уютное молчание, которое хоть немного, но заглушает ослепляющую боль, что осталась после того, как все случилось.

Запретов для новой беременности нет, но просят воздержаться от половой связи хотя бы пару недель. Как будто мне это еще нужно.

Должно все зажить. Тело-то заживет. Пулю вытащили, ничего не задето, кроме невосполнимой потери ребенка. Ребенка, которому я начала подбирать имя, обсуждая этом с ним и словно ожидая, что он ответит.

Глупо. Так глупо винить кого-то кроме себя.

Я влюбилась в бандита и словила пулю.

Что может быть логичнее, что может быть ужаснее? Верила в сказку? Вот и поплатилась.

Глупостью будет вернуться к нему, хоть он и обещал, пока меня везли на операцию, завязать.

Но разве такие завязывают? Разве демоны могут жить без ада?

А как мне жить без демона. Что делать? Как жить дальше?

— Я люблю тебя.

Поворачиваю голову на звук и смотрю в небритое лицо.

Глава 37

— Слышишь меня?

— Слышу, — голос свой не узнаю. Хриплый, глухой. — Однажды ты говорил, что скажешь это лишь однажды.

— Особый случай, — поднимается он во весь свой рост, и мой взгляд ползет за ним, к лицу, к такой знакомой, кривой ухмылке.

Особый случай значит?

— То есть, чтобы ты признался в любви, должен кто-то умереть? — срываюсь на шипение, приподнимаюсь в кровати.

— Я скучал по этому…

— Ты издеваешься?

— Ты злишься, значит ты живая.

— В отличие от нашего ребенка или ты до сих пор не веришь, что он был наш?

— Верю, Василиса, верю. Я сдал анализы, я верю тебе.

— А я не верю тебе.

— И это твое право, — подходит он близко и вдруг садится на кровать и ударом бедра пододвигает меня в сторону.

— Хамло. Я не собираюсь с тобой спать.

— Пожалей старого человека, я устал спать на диване.

Серьезно? Он будет шутить сейчас! Сейчас, когда сердце все еще ноет, а живот пульсирует от залеченной раны?

— Тебе не кажется, что в данной ситуации твой юмор не уместен? Я, — чеканю, бешусь, — потеряла ребенка.

— И ты, конечно, винишь в этом меня? — устраивается он поудобнее и закидывает руку за голову, принимаясь ждать ответ. Смотреть в глаза.

А я открываю рот и не могу сказать ничего….

Потому что я его не виню, потому что я сама подписалась на эти отношения, потому что я просто не ожидала, что придется отвечать за кого-то кроме себя.

— Не тебя. Но ты ведь этого и хотел? Хотел, чтобы мы снова остались вдвоем и тебе никто не мешал меня трахать?

Он разворачивается, нависает, костяшками пальцев проводит по щеке, а у меня внутри пусто. Нет тех колющих все тело игл, желаний, страсти.

Одна сплошная, выжженная начисто, пустыня. Но и отвращения нет. Полное безразличие к его запаху, к голодному взгляду, к грубым чертам лица.

Странно, что я когда-то считала его красивым. Привлекательный, несомненно. Его уверенность в каждом своем действии, поступке цепляет, поражает. Но сейчас это просто мужчина. Мужчина, стремительно теряющий свою женщину.

И если бы не желание заиметь нового ребенка, я бы попросила Давида просто увезти меня заграницу, а пока… Пока я здесь… Жду…

— Меня никто никогда не любил. Родители сплавили в интернат в восемь, до этого одна за другой сменялись няни, — рассказывает он. — Потом родители умерли, и я сбежал от дяди и тети.

— Почему, — уточняю.

— Уже не помню. Честно. Мне было пятнадцать и единственным авторитетом для меня была уличная шпана. Потом армия, спецслужбы.

— К чему ты все это рассказываешь? — раздражаюсь я, что рассказать о своей жизни он решил в такой неподходящий момент, да и дыхание становится тяжелее от его энергетического давления.

— Меня никто не любил… — повторяет он громче и тут его прерывает посторонний выкрик.

— Вы что здесь устроили! Это клиника, а не бордель!

Я взглянула на разъяренную пухленькую медсестру и почти подпрыгнула с ней, когда Макар только повернул голову и рявкнул:

— Вон пошла, пока тебя на улицу не выставили.

— Ты как всегда верх галантности, — язвлю я, но снова натыкаюсь на пронзительный взгляд.