Млечный путь № 4 2016 - Песах Амнуэль

– Да почти что не привез. Разве что вот, приданое для Розочки, – и он, расстегнув растрескавшиеся ремни, распахнул чемоданчик.

Лев Ильич был героем гражданской войны, директором фабрики, генералом… в общем, всю жизнь он был большим человеком, радеющим изо всех сил за советскую власть, всеобщее равенство и братство. Но где-то в душе его таилась тугая коммерческая жилка, которая, при взгляде на Боренькин чемоданчик, взвыла пронзительной флейтой. Лев Ильич мгновенно понял, какое сокровище привез Боренька в послевоенный город. Этот маленький обшарпанный чемоданчик стоил больше, чем весил. Да что там! За этот чемоданчик можно было купить не только все трофеи, которые сам генерал любовно отобрал для гражданской жизни, но и весь город!

Чемоданчик был плотно набит разнообразными швейными иголками, начиная от самых маленьких и заканчивая солидными иглами для швейных машин.

Мгновенно представив себе будущее Розочки с капитаном Элентохом, генерал Лифшиц одобрительно кивнул.

– Да разве ж я против вашего счастья, Боренька? Бери! Только учти, что моя-то бестолковка так и не научилась шить.

– Ничего, Лев Ильич, отец научил меня за двоих!

Розочка, не разбиравшаяся в тонкостях коммерции, поняла только то, что папа не против, и она может выйти замуж за Бореньку. И Розочка, счастливо улыбнувшись, протянула руки к жениху – в точности, как снилось ему все военные годы.

Когда родилась дочка, вернулась к Бореньке Элентоху и вторая его жизнь – молодой майор Элентох самолично обшивал дочурку, наряжая ее, как куклу. Каждый вечер он сидел на диване, скрестив ноги, как когда-то старый Гершеле, тыкал иглой в неподатливую ткань, украшал бархатные платьица кружевными воротничками и жабо.

Сара потихоньку вздыхала, утирая счастливые слезы:

– Ах, Гершеле, видел бы ты сейчас нашего Бореньку! А ты говорил, что он никогда не научится шить… И вот, посмотри, как вышло: большим человеком стал, а шитье не бросил. И шьет – как ты учил. Никаких машинок!

Тихо, как в раю…

Звезды над местечком

высоки и ярки,

Я себе пою,

А я себе крою…

Вот только третья жизнь затерялась где-то, может, даже в той же снарядной воронке, в которой осталась кипа старого Гершеле. Или завалило ее обломками портняжной мастерской…

Через долгие годы, когда деревья, посаженные на месте мастерской, стали уже большими, а дома, выстроенные рядом, уперлись аж в облака, кусочек третьей жизни вернулся.

– Деда, нарисуй самолет! – просит Бориса Григорьевича внук.

– Деда, лошадку! – требует внучка.

И Борис Григорьевич, поддернув брюки с генеральскими лампасами, усаживается в кресло поудобнее, достает альбом и рисует. Он рисует козу с обломанным левым рогом и выпученными рыжими глазами.

– Это Баська, – объясняет Борис Григорьевич внукам. – Ох, вреднющая же была коза. Из-за вредности рог и сломала…

Рисует старого шарманщика, на плече которого красуется большой белый попугай с предсказательной бумажкой в клюве.

– А это дядя Хаим. Его шарманка была страшно скрипучей, но мы бегали за ним толпами, чтобы послушать… А еще можно было купить бумажку с предсказанием будущего…

Рисует и портняжную мастерскую, в уголке которой непременно виднеется согнутая над шитьем фигура.

– А вот это – ваш прадедушка. Видите, как он сидит? Раньше портные так сидели – скрестив ноги…

Но детям неинтересно слушать про незнакомого прадедушку, который зачем-то скрещивал ноги. Дядя Хаим пугает их – морщинистый старик с попугаем представляется страшным пиратом. Они не хотят козу с обломанным рогом – у них есть замечательные книжки с картинками, и там козочки аккуратненькие, беленькие, и рога у них в целости и сохранности.

– Самолет, деда! Лошадку! Цветочек! Танк! Котенка! – наперебой требуют дети и лезут к деду на колени, чтобы показать, как нужно рисовать котенка и самолет.

– Боренька, да что ж ты дитев страшными рожами пугаешь? – вмешивается Роза Львовна. С годами голос ее стал пронзительным, в точности, как был у Цили Соломоновны, и это иногда смешит Бориса Григорьевича чуть не до слез. – Боренька, да нарисуй дитям цветочек! Что ты, как шлемазл какой, все козу да козу! Овечку нарисуй, коровку, собачку! А Манечка с Левочкой пусть посчитают, сколько у них ножек!

Борис Григорьевич улыбается и послушно рисует. Но к ночи, когда большое семейство утихает, разбредаясь кто спать, кто к телевизору, он снова достает альбом, перебирает листы и рисует пышные клумбы у райкома комсомола, обвисший в летней жаре флаг, покосившиеся домишки на старой горбатой улочке, ребе Исаака, задумчиво вглядывающегося в Талмуд, директора школы с первосентябрьским букетом в руках, раскачивающийся колокол маленькой церквушки…

И чудится ему, что исчезли генеральские лампасы, а он – совсем юный Боренька Элентох, вот-вот побежит за цветами для своей ненаглядной Розочки, провожаемый ворчанием старого Гершеле:

– Сара, кого мы родили? Вэй, этот шлемазл опять будет воровать цветы! Элентохи никогда не брали чужого, даже если это цветок! Боренька, возьми деньги, купи букет, раз уж так надо!

 Где ты, Виолетт?

МИНИАТЮРЫ

Леонид АШКИНАЗИ

СЛОЖНАЯ ПРОБЛЕМА 

Королю лжи и его шестеркам-лгунам

– Опять не получилось, – огорченно пробормотал один из двоих. Они стояли рядом с операционным столом, членистоногие в самом непосредственном смысле слова – на ногах, коих у них было по две, и на руках, коих у них было столько же, имелось по три сустава.

– Да, опять… – откликнулся второй.

Третий, который лежал перед ними с несколькими торчащими из черепа световодами, ничего не ответил.

Во-первых, потому, что приди он в себя и открой глаза, вряд ли бы он смог что-то отвечать. Наверное, он решил бы – если вообще сумел бы что-то решать, – что произошло то, во что он никогда не верил. И особенно не верил, когда замечал – словно бы невзначай, – что его патрон время от времени советуется с духовником. То есть что все то, чего не может быть, сбылось, то есть всегда было, то есть… короче, то есть сейчас, то есть сей момент, то есть вот… о ужас! и его сейчас спросят, почему он лгал с экрана. А потом, кстати, о доходах.

А во-вторых, потому, что он был мертв. И это огорчало двух членистоногих ученых, стоявших рядом с операционным столом.

Над ними было около тридцати метров сплошного