Хлыновск - Кузьма Сергеевич Петров-Водкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это не хлыновцы — это рыскающее дикой, неубранной посевами землей стадо… Как во сне докочевали мы к берегу неведомой реки и здесь потеряли размеры дня и ночи и потеряли размеры опасности… И сами стали космичны…
На мне родовая, вечная ответственность за судьбу слабейшей, дрожащую руку которой я сдавливаю в моей ладони…
— О-э-о… — поет внутри меня боевой клич моего племени, роднящий меня с каждым из его членов…
— О-э-о… — это обрядовая песнь, это вопль-ритм, организующий нас, затерянных в пространстве. Ритм, дающий верные направления нашему стаду. О-э-о… Пусть солнце исчезает навсегда — мы сритмуемся с новыми условиями… Бесполезными померкнут глаза наши, но мы повернем обратно потоки наших артерий и заставим концы наших пальцев быть зрячими…
Было ли это мое состояние молитвой или заклинанием стихий, или это был волевой экстаз, зарождающий племенные инстинкты вождя, но я знаю верно, что это была, может быть, моя первая настройка собственного организма для его встречи с планетным событием, чтобы суметь действие на меня классического ужаса сделать творческим…
В это время к нам подошел Андрей Кондратыч. Показывая к солнцу, он сказал:
— Смотрите, детушки, солнце возвращается.
Кондратыч был простой, всегдашний, и голос его, говоривший о столь волновавшем всех, был такой же, всегдашний, как если бы он говорил о ежедневном восходе или закате солнца. Но, сказав все это очень просто, Андрей Кондратыч залоснился, засиял своей лысиной и серебром волос, и торчком вздыбилась его козлиная бородка. Он не отрывался от солнца, и его маленькие мудрые глаза, казалось, хотели просверлить темный диск, нехотя застрявший на солнце и приоткрывающий его. Потом улыбка заиграла морщинами на лице старика, и он воскликнул:
— Ах, ты, в рот-те ситного пирога с горохом, — да ведь это месяцем солнце затемнило. Смотрите, кругляш темный на солнышке — это же самый месяц и есть. Да и путь его верно идет… — И Андрей Кондратыч широким жестом, как бы повелевающим самой планете, повел рукой по небу:
— Вот где месяц ныне ночью будет…
В толпе пронесся не то удивляющийся, не то радующийся общий вздох.
Солнце высветлилось скоро — кругляш сполз с него и исчез.
Второе из такого рода событий, связанное с пролетом остатков кометы Биелы, произошло у Махаловых.
Кто-то из дворни, возвратившись с базара, сообщил за чаем о предстоящем хождении звезд.
— Будто дождик такой, огненный, будет… И что уже в бумагах об этом прописано, как есть…
— Когда? — спросили за столом.
— А вот-де на этих днях…
За обедом этот слух окончательно подтвердился, и уже называли день. За столом сейчас же приступили к обсуждению. Один находил, что ничего особенного в этом случае нет, потому что звезды падают часто: каждую ночь нет-нет да и скатится с неба.
— Так-то так, — сказал другой, — но если они все, сразу посыпятся, так тогда, пожалуй, и землю спалить могут, если, к примеру, которая на соломенную крышу угодит.
— Да, — безбрежно задумался следующий. — И что бы это такое значило?
По Феклиному выходило — либо к мору, либо к войне, но задумавшийся не слышит реплик Феклы, и о другом его недоумение:
— Какая это непонятнейшая агромадность — кумпол земной.
— Прочитай Библию — в ней все сказано.
— А ты читал? — подхватывает кто-то на слове сказавшего.
— Не читал, а так сказывают те, кто читали…
— Насчет Библии не говори, — наставительно замечает Стифей, — ее никто насквозь не дочитывал: не дано это уму человеческому… Так, что ль. Иван Пантелеевич?
Дядя Ваня слыл за начетчика — он читал и Библию и хранил к ней болезненную неприязнь.
— Прочесть можно, — говорит он, — да уразуметь трудно. В Библии одно ниспровергает другое, и не за что ухватиться.
— Да, да, — сунулся в разговор Ерошка. — Как ее дочтут, так и с ума долой.
Старшие на него покосились, и Ерошка смутился, но чтоб не потерять смелости и не ударить лицом в грязь, продолжал:
— Вчера насчет этих звезд у амбаров говорили, что, дескать, подстроено это все.
— Ну?..
Ерошка просиял от этого «ну?».
— Будто народ подушные стал плохо платить, — так вот…
— Не бреши зря, парень! — обрезал Ерошку садовник многозначительно.
С утра этой замечательной ночи Андромедид дворня была настроена чинно. Сомнений в том, что звезды полетят, ни у кого не было.
С утра же было отмечено недомогание Васены. Молодая женщина проявляла озабоченность и хмурость. Всегда улыбающаяся, с ямочками на щеках, с сияющим носом пуговкой, на этот раз она была неузнаваема: побледневшая, осунувшаяся, рассеянная, забывавшая подать все нужное к столу. Сосредоточенная к себе, она не отвечала на шутки, обращенные к ней, и даже нужные вопросы часто оставляла без ответа. Когда очень сердобольная ко всем Фекла настойчиво стала выспрашивать о здоровье кухарки, последняя нехотя и с какой-то застенчивостью сказала:
— Ох, Феклынька, сон видала — купалась я, — вот мне и недужится… У меня всегда так бывает… Головушка моя не на месте, и под сердцем сосет… Это болезнь моя лихая…
Отправив обед, обратилась к Фекле:
— Голубушка, бабынька — сил моих не хватает, — лягу я… Помоги мне с чаем и с ужином, Христа ради.
— Как же не помочь, — ответила Фекла.
Дворне было не до Васениной болезни. Все мысли наши были захвачены событием предстоящей ночи, у всех по этому поводу было приподнятое настроение.
Обыденные дела клеились плохо.
Стифей, сколько ни возился возле Матки, не мог по-всегдашнему отполировать широкую спину своей любимицы, и лошадь не блестела подобно крылу ворона.
Васильич с утра сумел уже где-то выпить, и его, вечная зимой и летом, шапка еле держалась на затылке, оголяя бронзовую лысину. Несмотря на веселое, добродушное настроение, Васильич нет-нет да и вскидывал здоровым глазом на хитро спокойную синеву неба.
Иван, вычищая конюшни, раздраженно доказывал лошадям возможность мировой катастрофы и что все пойдет в тартарары… А у него, у Ивана, и жены даже
