Четверть мили - Девни Перри

class="p1">Но она отменила встречу из-за мигрени. Мы перенесли встречу на другие выходные. Вот только у Кэт не было мигреней, не так ли? Это был единственный раз, когда у нее была мигрень, и тогда я не понял, что это была ложь.

— Как? — выдавил я. Как она умерла? Откуда Кэт узнала?

— Шериф приезжал в то утро. Я была в лодже, пропалывала одну из цветочных клумб. Я думала, он приехал выпить кофе с твоим отцом. Вместо этого он пришел, чтобы найти меня. Чтобы сказать мне, что моя мать была найдена мертвой в своем доме за два дня до этого.

Я встал, готовый обнять ее и сказать, что мне жаль, но она покачала головой и отступила на шаг. У меня замерли ноги.

— Когда ее соседка рылась в ее вещах, она сказала мне, что нашла в ее сумочке четыре тысячи долларов наличными. Я никогда не понимала, откуда, но теперь понимаю. Остальная тысяча, должно быть, ушла на билет на самолет и на то, сколько бы это ни стоило, чтобы накачать ее организм метамфетамином.

Трахните меня. У меня закружилась голова, и я опустился на край кровати. Я отдал Джессике деньги, из-за которых она получила передозировку. Меня охватил ужас. Отчаяние и чувство вины затуманили мой взор. Я опустил голову, упершись локтями в колени.

— Кэт, прости.

— До этого она была трезвой. Она изменила свою жизнь.

— Что? — Я вскинула голову. — Откуда ты знаешь?

— Джемма не единственная, кто может нанять детектива, — сказала она. — После того, как я узнала, что она умерла, мне пришлось заняться ее наследством. Не то чтобы его было много. И я хотела узнать, какой была ее жизнь, но не хотела навещать ее.

Поэтому она наняла детектива. Тем временем остальные из нас понятия не имели, что она несла это бремя в одиночку.

Кэт разразилась издевательским смехом.

— Оказывается, все, что ей было нужно, чтобы завязать, — это чтобы дочь бросила ее. Согласно ее записям, она прошла курс реабилитации примерно через год после того, как я сбежала из дома. С тех пор она оставалась трезвой. Она работала в местном приюте для женщин. Она переехала в более приличный район. Одна из ее коллег по приюту рассказала моему детективу, что мама годами откладывала деньги, чтобы поехать в Монтану. Она просто была слишком напугана, чтобы решиться на поездку.

И я прогнал Джессику.

Я заставил ее вернуться к наркотикам, которые стоили ей дочери.

Я загнал ее в могилу.

— Я приказала кремировать ее и развеяла прах на Пике Хангмана, — прошептала Кэт.

— Ты это сделала? — Пик Хангмана был одним из самых сложных походов, которые мы предлагали нашим гостям, но вид с вершины стоил каждого шага. Я взял за правило подниматься на него как минимум дважды в год.

Она пожала плечами.

— Я подумала, что ей бы понравился вид.

— Ты пошла одна? — Почему она не пригласила меня или кого-нибудь еще пойти с ней?

— Одна — значит, люди меня не разочаруют. — Она смерила меня взглядом. — Как ты мог?

— Мне жаль. — Я снова встал, но она отступила еще на шаг. — Мне очень, очень жаль. Это была ошибка.

— Ты лишил меня шанса увидеть ее.

— Я не знал, что ты захочешь этого.

Ее взгляд сузился.

— Это не делает все правильным.

— Я знаю. — Я поднял руки. — Скажи мне, что я могу сделать. Пожалуйста.

Кэт не ответила. Вместо этого она пролетела мимо меня, направляясь к комоду и открывая верхний ящик. Она вытащила одежду, которую положила туда, когда мы приехали, и бросилась к кровати, открыла чемодан и бросила все это внутрь. Затем она проделала то же самое со вторым ящиком.

— Кэт.

Она покачала головой и скрылась в ванной. Звон пластиковых бутылок, которые запихивали в пакет, эхом разнесся по комнате.

— Кэт, пожалуйста, — сказал я, когда она вернулась в номер, убирая свои туалетные принадлежности в сумочку. — Мне жаль. Я не знал. Ты никогда не говорила мне.

— Не смей винить в этом меня.

— Я не виню. — Я поднял руки. — Я просто пытаюсь объяснить. Я не знал. Ты никогда не говорила об этом. Я сделал предположение, и оно оказалось неверным.

— С чего бы мне говорить об этом? — Она резко повернулась ко мне, ее лицо пылало, а глаза сверкали. — С чего бы мне говорить о том, как моя мать ненавидела меня? Зачем мне говорить о том, что я два года жила в грязи, потому что спать на мусорной куче, в самодельной лачуге из брезента, металлических листов и с мышами было лучше, чем альтернативный вариант?

— Мне…

— …жаль? — Она подошла к чемодану, захлопнула его и застегнула молнию. Затем повернулась ко мне, уперев руки в бока. — Я не могу говорить о том времени. Я не хочу вновь переживать те воспоминания. Конечно, мы все притворяемся, что жизнь на свалке — это волшебная сказка. Но это было страшно. Мы были напуганы. Ты не представляешь, каково это — дрожать от холода, ложась спать холодными ночами, и жалеть, что у тебя нет под рукой хотя бы еще одного одеяла. Ты не представляешь, каково это — проснуться такой голодной, что ничего не видишь, потому что накануне ты съел только половину сэндвича с арахисовым маслом и медом на черством хлебе.

Я с трудом дышал. Грубые, безжалостные эмоции, отразившиеся на ее лице, разбили мне сердце.

— Нам было по шестнадцать, — сказала она. — Мы были так молоды и так глупы. Но такова была судьба, и мы справились с ней наилучшим образом. Да, были счастливые времена. Да, мы были в относительной безопасности. Но страх. Ты не представляешь, каково это — жить в таком страхе, так что прости меня, если я не хочу вспоминать, просто чтобы ты и твоя семья могли поговорить об этом за чашечкой кофе.

Она подняла с матраса свой чемодан и сделала три шага к двери, но остановилась и снова обернулась.

— Причина, по которой я тогда рисовала, заключалась в том, что мне нужно было что-то красивое. Мне нужно было проснуться в мире, где я могла все контролировать. Где цветы были розовыми, а солнце желтым, потому что я так сделала. Это был единственный способ контролировать ситуацию, которая у меня была.

У меня жгло горло, но я смог кивнуть и хрипло произнести:

— Хорошо.

— Я перестала рисовать, потому что мне это было не нужно. Я больше не боялась. Когда я приехала в Монтану, я могла проснуться, выглянуть в окно и увидеть свой волшебный луг. Там. В