Великий Краббен (сборник) - Геннадий Прашкевич

А потом Синяковы уехали. Николай Степанович уехал, Галина Антоновна уехала. Бригадир как-то говорит (они сидели в курилке): «Серега какой-то задумчивый стал». И добавил как бы про себя: «Все через баб у нас!»

Серега, конечно, в драку. Разняли.

А недели через две тетя Вера, почтальонка, выдала Сереге бандероль.

Серега сразу догадался, что в ней. Домой не понес. Пошел на старые пруды.

Ленивый стоял день, пустой. Плавали тоненькие паутинки. Крошечный паучок сел на Серегин нос, чего-то закопошился. Серега паучка сдул, вскрыл бандероль, вывалил кучу присланных Галкой писем. Обратные адреса самые разные: Магадан, Москва, Южно-Сахалинск, Пермь, Хабаровск, Мариинск, Благовещенск. Разные почерки, разные люди. «Как взбесились!» – подумал Серега и даже пожалел писателя. Ему ведь приходилось всем отвечать. Один пишет: вы, товарищ Синяков, замечательный писатель, а другой подтверждает: других таких нет. И все как сговорились: почему, ну почему вы не пишете больше про Таловку и таловчан? Это ведь, наверное, ваше детство? Одинокая учительница из Братска прямо обкапала письмо слезами. Когда она думает, что Синяков не захочет больше писать о таловчанах, она плачет. Плотник из Новокузнецка писал: какого черта, товарищ писатель, раз уж взялся писать, пиши! А трудновато с деньжатами, он поддержать может. Было даже письмо из духовной семинарии. Бывший семинарист писал, что талант нынче, он, понятно, не от бога, вот почему он, бывший семинарист, уходит в мир, в активную социальную среду, потому что таловчане, изображенные товарищем Синяковым, ясное дело, ближе к богу, чем сам патриарх.

Серега порадовался за бывшего семинариста и пожалел одинокую учительницу из Братска. Надо же, подумал, рассказ про обыкновенный пруд, про лягушек бесстыжих, а действует на всех. Он, Серега, всего лишь Галке писал, одной ей, эгоистично, что скрывать, а получилось так, что плотник из Новокузнецка готов поддержать писателя Синякова. Печально стало Сереге, тем более что в ворохе писем оказался и старенький знакомый неваляшка. Галка, наверное, не без умысла его подсунула. Ты, мол, Сережка, перестал мечтать, ударился в обиды, вот и онемел неваляшка. Когда впервые попал к Синякову, писатель громко заговорил, а теперь, Серега, ты всё испортил своим эгоизмом.

Серега подержал неваляшку на ладони – стои́т.

Рот до ушей, уши нарисованные, толкай не толкай, все равно встанет.

Это Серегу писатель Синяков вдруг прижал до самой земли. Прижал и не дает встать. Да и сам больше о Таловке не пишет, имя редко появляется в печати. Серега даже стал потихоньку все это забывать, стал водить в кино Соньку Жихареву. Она ростом с него, а хихикает как девчонка. А то скажет задумчиво: «Чего-то новых книг интересных совсем мало стало»

Последнее для Сереги как острый нож.

Он видел: книгу Синякова, ту, что о таловчанах, давно зачитали, с огнем не найдешь на библиотечных полках. И, чего скрывать, ждут новых книг. Точно ждут. Сонька точно ждет. Серега даже обозлился: «Синяков! Синяков! Ты-то чего бесишься? Я, может, напишу лучше!»

– Ты?

– Я!

Сонька красиво и немножко презрительно качнула бедрами:

– Ты попробуй, а потом говори.

Он и попробовал. Из принципа.

Но раньше письма писал. Знал, зачем и кому. А теперь ни то ни се.

Сонька, заглянув в тетрадь, хмыкнула:

– Ты в городе был, балда? Там на улицах собаки лают?

– А чего им не лаять.

– Да они там по квартирам сидят! Ты лучше не порть бумагу. А хочешь почитать интересное, у меня книжка есть.

– Синяков, что ли?

Взглянул на ваньку-встаньку (стоял на подоконнике), щелкнул пальцем: издеваешься, да? Рядом река, лиса тявкает с той стороны, никого не боится. Луна такая яркая, что слов не подберешь, а он, Серега, и впрямь несет какую-то ерунду – город… вокзал… какая-то придуманная рыжая баба…

Но теперь Серегу заело.

Как тогда, в детстве, с неваляшкой.

Купил толстую общую тетрадь, упрятал ваньку-встаньку в ящик – лежи, стервец, знаю я твои штучки! С тоски хотел порвать с Сонькой Жихаревой, пусть читает своего Синякова, но однажды шел вечером по берегу речки, смотрит, сидит долговязая, глаза на мокром месте.

– Чего ревешь?

– Я в газете прочитала… Вот… Известный писатель Синяков в творческом кризисе, уходит из литературы… – И спросила: – Как думаешь, надолго?

Серега уверенно ответил:

– Навсегда.

– Ты дурак! – сказала Сонька и снова заплакала. – Я сегодня птичницам пересказала ту историю со старыми прудами, так птичницы плакали, а тетя Фрося сказала: приедет он к нам, наш писатель, мы ему подарим корзину яиц, не простых, а двухжелтковых…

Ну вот что Соньке Жихаревой тот писатель? А плачет. И тетя Фрося тоже, корзину яиц двухжелтковых! Но Соньку стало жалко. Спросил:

– Пойдешь за меня замуж?

Сонька еще раз всхлипнула для порядка, чтоб видно было – сомневается она, но волосы поправила и незаметно, как в зеркало, глянула в речку. Ответила почти высокомерно:

– Да ладно уж…

Такого Серега не испытывал даже тогда, при Галке.

Помнил: будили старые пруды от темного, вековечного сна, распугивали лягушек, все как во сне. А тут – будто проснулся. Соньку всяко обихаживал. А Сонька ему призналась: тот куль с мукой она ведь поднимала ради него. До того дошло: ванька-встанька, как в детстве, начал мешать Сереге. Снится по ночам, подмигивает: а вот уложи меня! А Сереге, если честно, не до него. Он неваляшку опять отправил по знакомому адресу в Новосибирск. «Ты, Галка, – написал на бумажке, – скажи своему Николаю Степановичу, что я на него больше не сержусь. Неваляшка через многие руки прошел, с ним многие, наверное, были откровенны. Может, правда есть в неваляшке какая-то сила…»

Отправил неваляшку. Ответа не ждал.

Как бы навсегда распрощался с петит фема Галкой Мальцевой.

А ответ пришел. Николай Степанович деловито сообщал: у них все хорошо, неваляшка опять стоит на книжной полке. Сам Николай Степанович пишет очерки, много ездит. И Галина Антоновна ездит с ним, но чаще дома помогает в работе. Как друг, советовал: «Ты, Сережа, в будни не уходи. Зачешутся руки, не мешай им. Пиши. Да просто для себя. Известно ведь, когда один где-то перестает мечтать, двум другим где-то становится плохо».

Как-то осенью Серега уснул, а ночью Сонька, жена, его разбудила. Что-то, говорит, неважно себя чувствую, в обморок могу упасть, а сама в постели лежит – беременная, но такая красивая, что Серега обомлел. Знаешь, сказал ласково, вот длинные тени, они всегда при луне такие. Это он ее так успокаивал. Я сейчас о тебе думаю, ты светлая тень. Я записывать по-настоящему не умею, я не Синяков, но хочешь, что-нибудь расскажу?

– Ну, рассказывай, а то упаду в обморок.

Он рассказал.

Пруды ведь всякие бывают, но лучше всего – прозрачные.

Рыба в прозрачной воде идет, а по дну, по камешкам, по песочку, тень движется, встретит на пути камень, изогнется. А рыбе ничего, идет себе и идет. Это ведь тень ее изгибается, а не сама рыба. И заросшие пруды хороши. На них мреет ряска, растут кувшинки. Они желтоватые, растут из ила. Кувшинку потянешь, она тянется как резиновая, пускает пузырьки со дна, а потом сразу лопнет. А утром – черемуха. Немножко холодно, морозит, а от черемухи густая волна, кружит голову. Ты, Сонька, не падай в обморок, потому что я без тебя что стану делать? Вот ты видела, как осенью стоит под забором коневник? Он коричневый, его тронешь, он осыпается, как спелая конопля. Только невкусный он, его даже лошади не едят.

За месяц до Сонькиных родов тетя Вера принесла Сереге бандероль.

– Кажется, от писателя Синякова.

– С чего вы взяли?

– Я грамотная, – с достоинством заметила тетя Вера. – Если это он новую книгу прислал, дашь почитать?

Серега буркнул что-то неразборчивое, но в положительном смысле. Опять, наверное, письма читателей, подумал. А у него, у Сереги, дел по горло, если он теперь и рассказывает истории, то одной только Соньке, и то ночью. Правда, и не так уж чтобы совсем одной. Сонька ведь теперь не одна.

– Это кто там?

– Это я.

– А что принес?

– Книжку тебе принес.

Серега правда держал в руках книжку. Небольшая, тоненькая, в голубой обложке. Название: «Серегины рассказы». Правда, на фотографии – писатель Синяков. Серьезный, в кожаном пиджаке. А почему – Серегины?

Он полистал книжку, и от сердца отлегло.

Наверное, правда работает на них с Синяковым тот неваляшка, тот ванька-встанька. Рассказы все знакомые. Вот про коневник, который, наверное, лошади не едят, а вот рассказы о старых прудах. Не одна одинокая учительница всплакнет над Серегиными рассказами. Работает ванька-встанька.

Спросил Соньку:

– О чем думаешь?

– Да вот думаю, зря ты не учился. Был бы сейчас ученый, книжку бы писал, как Николай Степанович. – Капризничает: – Перед Галкой Мальцевой неудобно, образования у тебя мало.