Дичь для товарищей по охоте - Наталия Вико

— О-о, — усмехнулся Горький, — Сергей Александрович — Московский генерал-губернатор, великий князь, сын Александра II — в гневе, и своей милостивейшей рукой наводит порядок! И Сережа не то что с Треповым согласовал его действия, он… — принялся Горький рассказывать новости, привезенные из Москвы.

— А я вот так, без дела сижу здесь в Риге? — со слезами на глазах воскликнула Андреева, распахнув извлеченный из шкафа чемодан, принялась бросать в него вещи, затем вдруг села на пол и разрыдалась.

— Марусенька! — Горький провел рукой по ее растрепавшимся волосам. — И куда ты собралась?

— В Москву! — всхлипнула она. — В Москву!

— В Москву? Зачем?

— Как зачем? Разве не понимаешь? Сережу хочу убить, да и Трепова заодно! — растирая слезы, ответила Андреева.[32]

— Марусенька, будет глупо и дико, если их не убьют, но зачем же тебе из-за Трепова чемоданы трепать? — сказал Горький, отметив про себя удачно сложившийся каламбур. — Бомбистов там и без тебя достаточно, а ты должна заниматься своим делом — деньги на бомбы и револьверы добывать. Ну, все-все, успокойся! Не надо тебе в Москву ехать. Достаточно будет, что я поеду…

«С Новым 1905 годом!.. Счастья!.. Любви!..».

Всего несколько дней назад эти слова, как маячки в будущее, светили и ей, а сейчас Мария Федоровна проплывала мимо них, с трудом отталкиваясь обессилевшими руками от берегов черной реки, имя которой — боль. Голова раскалывалась и горела, словно кто-то поливал мозг кипящим маслом. Мысли плавились, не успев поведать, о чем они были. Казалось, тело увеличивалось в размерах, тщетно пытаясь вместить жгучую боль. Невыносимо гулкие звуки кружились над ней и не давали забыться…

Узнав, что Маша при смерти, Савва бросил все дела и примчался в Ригу.[33]

И вот сейчас, прикрыв глаза и покачиваясь взад-вперед, он сидел на жестком стуле в кабинете главного врача и ждал, когда ему разрешат зайти к Маше. Наконец, в приоткрытую дверь заглянула медсестра:

— Савва Тимофеевич! Доктор просил еще немного обождать. Вас позовут, когда будет можно.

Дверь закрылась. Савва снова прикрыл глаза, напряженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора. Вот чьи-то шаги и удаляющиеся голоса… Снова шаги и позвякивание инструментов на подносе…

Маша… Мария Федоровна… Имя матери, превратившееся в имя любимой женщины. Без Маши ему не жить, потому что такая любовь бывает лишь однажды, и в сердце больше не осталось места.

Савва не услышал, скорее, почувствовал стремительно-растерянное движение в коридоре. Дверь распахнулась. На пороге стояла уже знакомая медсестра с глазами, полными слез.

— Она… уходит…

Невидимая пружина подкинула его с места.

Он вбежал палату…

На кровати лежало то, что осталось от Маши: закрытые глаза, безвольные руки, бледное, почти прозрачное лицо с сухими припухшими губами, растрепавшиеся по подушке волосы, похожие на лучики рыжего солнца. Савва зажмурился от внезапной невыносимой рези в глазах. Врачи стояли около кровати. Савва обвел их непонимающим взглядом. Как много людей… И никто не может помочь? Губы Маши чуть дрогнули, словно просили: «Прикоснись, поцелуй, пока мы еще можем ответить остатками тепла. Скоро его уже совсем не останется…».

Савва бросился к ней и, схватив за плечи, принялся трясти так, что голова Маши начала раскачиваться на тонкой шее, как маятник часов. Вправо — жизнь, влево — смерть, жизнь — смерть, жизнь — смерть…

— Маша! — его полный отчаянья голос взорвал больничную тишину. — Машенька! Не умирай! Милая… девочка моя… не умирай! Я с тобой, я помогу, держись за меня, держись, слышишь, ну же, Маша!

Схватив ее руки и прижав к груди, он повторял снова и снова:

— Маша, держись, я прошу тебя, держись за меня! Мы вместе, мы вылезем, Маша-а!

— Бесполезно…Она уходит… — услышал за спиной.

— Не-ет!!! — не узнал собственного голоса. — Не отдам! Не отдам! Господи, помоги же! Не отдам! Она не заслуживает смерти! Возьми лучше меня! Меня! Слышишь!? Меня! Вместо нее!..

Пальцы Марии Федоровны дрогнули… чуть шевельнулись веки…

— Пульс… Снова есть пульс… — донесся до него неуверенно-удивленный голос врача.

Но Савва уже знал — жизнь возвращается. Маша дала ему об этом знать чуть потеплевшими кончиками пальцев…

…В пальто, накинутом на плечи, он сидел на холодных мраморных ступенях больницы и курил, не обращая внимания на резкие ледяные порывы ветра с моря. Ему все еще трудно было дышать. Он отдал ей свое дыхание…

Революционные страсти, как огонь по бикфордову шнуру из Петербурга, окропленного кровью 9-го января, перекинулись в Москву и побежали по губерниям…

— Машенька… — Горький осторожно поцеловал ее руку. — Я с тобой. Я приехал. Прости. Сразу не мог. Всякие проблемы с транспортом. События ведь такие…

— Что в Москве?! — с трудом приподняв веки, чуть слышно спросила Мария Федоровна. — Правду говори, Алеша.

— В Москве все по-прежнему — пальба, кровь, бессмысленные жертвы.

— Жертвы, Алеша, не бывают бессмысленными… Они всегда — на алтарь общего дела. Правого… — облизнула она пересохшие губы, — или неправого, — прикрыла глаза от белого цвета больничных стен…

… - Алексей Максимович! — Чья-то рука легла на его плечо. — Она вас уже не слышит. Опять впала в забытье. Идите, отдохните. Все одно, что толку сидеть, — пожилой доктор смотрел устало. — Ступайте, ступайте. Думаю, что кризис уже позади и все наши лучшие силы с нею.

Горький поднялся, грустно посмотрел на забывшуюся Марию Федоровну и вышел на улицу. Часы показывали шесть тридцать вечера. Пора обратно на вокзал. Как глупо. Столько верст проехал ради собственно одной только фразы…

Металлическая дверь камеры, лязгнув, захлопнулась, отделяя настоящее от прошлого и будущего. Настоящее сузилось до узкой полоски света, сочившегося сквозь оконце под потолком. Горький провел рукой по шершавой каменной стене. Тюрьма… Место для раздумий… Отчаяния… Не он первый, не он последний. Но сейчас его очередь. Он, Максим Горький, великий писатель — узник тюрьмы Петропавловской крепости. Волнующий штрих в жизни.

Прилег на койку. Лежать неудобно. Жестко. А, главное, некуда смотреть. И нечего слушать, кроме собственных мыслей. Наверное, такая тишина называется мертвой. Надо как-то попытаться превратить ее в умиротворяющую, иначе можно сойти с ума. Внезапно оборванные ниточки связей с внешним миром болят и кровоточат. Надо же, пробыл в Риге всего один день и — был арестован вместе с другими членами депутации, ходившей к Витте.

Как там Маша? Если она жива и узнает о его аресте, непременно что-нибудь предпримет. Ведь у нее есть Морозов. Да, да, Морозов. Только Савва с его деньгами, влиянием и связями сможет его вытащить. Если попросит Маша…

Маша… Он чувствовал странное раздвоение: страшно было подумать, что может потерять ее, но воображение упорно рисовало картинку похорон. Гроб, убранный белыми цветами. Церковная панихида. Все так красиво, торжественно и печально. И он — обливается слезами и целует ее холодные руки… Много людей… И Савва…

Андреева, все еще болезненно бледная, сидела на кровати, прислонившись спиной к подушке, и писала:

«Употребите все усилия, чтобы Алеша знал, что я лежу и спокойно жду, когда можно будет из Риги уехать, чтобы не волноваться за меня. Самое ужасное — быть невольным отягощением. Мучительно боюсь, не простудили бы в крепости его здоровья. Савва Тимофеевич передаст, что я и как мое здоровье, а также когда меня приблизительно переведут в Петербург. Мне очень тяжело на душе, как-то немного выпустила себя из рук, ну да это пройдет у меня».

В палату заглянул улыбающийся Морозов. Мария Федоровна отложила письмо и поспешно натянула одеяло:

— Ой! Савва Тимофеевич! Мне, право, неловко, я в таком неуклюжем виде…

— Главное, что живы, Мария Федоровна! — радостно воскликнул тот. — А все остальное — мелочи несущественные.

— Савва! — сложила она ладошки. — Я молю — сделай что-нибудь. От Алеши передают — в крепости ужасные условия.

— Было бы удивительно, Машенька, если б было иначе. Не Ялта ведь.

— Электричество горит только до 9 вечера, — продолжила она трагическим голосом, — а потом надобно иметь свои свечи, лампы запрещены. Питание невозможное, воздух — смертельный. Плюс к этому, ограничение свободы, невыносимое для него. Помоги ему! Вытащи его оттуда! Катя, жена, была у Трепова, сказала, что Горький болен, может не пережить ареста, так тот отмахнулся от нее, мол, не переживет, так и не переживет, одним писателем больше, одним меньше. Нечего, мол, в политику было лезть. Так цинично сказал, так жестоко! Надо что-то делать! Я с ума схожу от собственного бессилия!