Отчий дом - Ян Винецкий

На белом, как мел, лице Вачнадзе были крепко смежены глаза, из опухших, разбитых губ сочилась кровь… Петр Николаевич расстегнул сюртук Вачнадзе и приник ухом к его груди. Сердце билось глухо, но ровно. Жив!

— Эй! — закричал Нестеров. — Фельдшера сюда! — И в тот же миг увидал аккуратно сложенную синюю пачку бумаг, валявшуюся на траве: «Обронил!»

Он поднял пачку и незаметно сунул ее к себе в карман. Он не мог сказать точно, но каким-то подсознательным чувством угадывал, что с содержимым этой пачки связана опасность для Вачнадзе.

— Что? — спросил Стоякин, задыхаясь и на бегу придерживая фуражку.

— Цел! Полагаю, обморок у него. Фельдшер где? Фельдшер! — кричал Нестеров.

Стоякин с облегчением разразился длинным ругательством.

На легком тарантасе, в который была запряжена каурая кобыла, подкатил фельдшер — важный господин в котелке, с усами «а ля Вильгельм», степенный и медлительный до такой степени, что у Петра Николаевича возникло желание огреть его крепким нелестным словом.

Все-таки фельдшер привел Вачнадзе в чувство. Князь молча оглядел склонившихся над ним офицеров, будто припоминая, что же с ним такое приключилось, и недоумевая, отчего все собрались глазеть на него, как на диковину. Потом, окончательно придя в себя, он ощупал грудь. Петру Николаевичу показалось, что он ищет ту самую пачку, которую выронил при падении, и чтобы успокоить товарища, ласково пожал его руку, выразительно поглядев на него, проговорил:

— Не беспокойтесь.

Глаза Вачнадзе потеплели.

— Ну, что, брат? — спросил вдруг Стоякин, и в голосе его послышалась неожиданная мягкость. — Поцарапала малость земля? Меня она мяла не раз. Многие неба боятся… дураки!.. Небо, оно ласковей матери. А земля — у этой когти острые! Летчику нужно выбирать момент для посадки тогда, когда она когти убирает. Так-то!.. Неласково с тобой обошлась земля, неласково. Ну, ничего, брат! Зато ты нрав ее узнал, земли-то! Как себя чувствуешь, голубчик? Ноги, руки не болят?

— Кажется… все ц-цело, — заикаясь, ответил Вачнадзе. Потом блеснул в улыбке зубами, с трудом раздвигая разбитые губы: — Говорят… за битого… двух небитых дают.

— Верно! Ну и слава богу! — отозвался Стоякин. — Господин фельдшер, что сейчас делать прикажете?

— Я отвезу его в околоток. Полежать пару дней требуется.

Офицеры подняли Вачнадзе на руки и бережно усадили в тарантас.

— Ничего, брат, — крещение!

— Отлежишься — и снова штурмовать небо!

— Ты первый в нашей группе взлетел, — это много значит, князь! — провожали его дружескими напутствиями.

Когда приблизился Нестеров, Вачнадзе глянул на него в упор и тихо спросил:

— У вас?

— У меня, — быстро ответил Петр Николаевич и, взяв руку Вачнадзе, почувствовал, как тот слабо пожал ее.

Фельдшер взял вожжи.

— Н-но, Клеопатра! — важно сказал он и, придерживая котелок, зашагал рядом с тарантасом.

Под командой Стоякина поставили аэроплан в нормальное положение. У него был начисто снесен руль глубины, подмято шасси. Инструктор стал объяснять причину неудачной посадки Вачнадзе:

— Сначала поторопился, не погасил скорость, потом упустил ручку. А ручка, знаете ли, что уздечка у необъезженного коня: надо знать, когда держать, когда отпустить. Каверзная штука, ручка, господа!..

«У Стоякина — все каверзное, — думал Петр Николаевич, — и ручка, и педали, и мотор, и земля… Впрочем, он прав. Летчику надо глядеть в оба! Не по Невскому проспекту ходим».

Он старался внимательно слушать Стоякина, но то и дело отвлекали тревожные мысли о Вачнадзе, о той синей пачке, что искал он, как только пришел в себя…

Придя домой, Петр Николаевич с нетерпением развернул странную пачку. На маленьких белых листочках величиной с почтовую открытку было напечатано:

«К трудовому народу России.

Ленские выстрелы разбили лед молчания, и — тронулась река народного движения. Тронулась!.. Все, что было злого и пагубного в современном режиме, все, чем болела многострадальная Россия, — все это собралось в одном факте, в событиях на Лене. Вот почему именно Ленские выстрелы послужили сигналом забастовок и демонстраций…»

Пальцы Петра Николаевича дрожали.

Значит, он не ошибся, и встреча в цветочном магазине не была случайностью. Вачнадзе… тоже буревестник! Что произошло бы, найди эту пачку кто-нибудь другой? Тюрьма, каторга… Еще бы! Государственный преступник!..

Странно, Вачнадзе — князь и распространяет листовки «К трудовому народу…» Что между ними общего? Впрочем, Зарайский в отсутствие Вачнадзе как-то шутил: «У грузин так: две овечки есть — и уже князь, пять куриц завелось — княгиня!»

Так вот почему трудно было Петру Николаевичу определить, что за человек Вачнадзе! Он живет двойной жизнью…

Вспомнилась юная девушка, распространявшая прокламации на Николаевском вокзале. Вот кому трудно, чудовищно трудно. А он полагал, что труднее его ни у кого судьбы нет… Вот у кого учиться надо бесстрашию!..

Он бережно сложил листовки и спрятал пачку в письменный стол. Потом передумал и, разложив листовки на несколько тонких стопок, упрятал их в книжный шкаф между страниц словаря Брокгауза и Ефрона…

Ремонт «Фармана» продолжался всю неделю. Нелидову помогал один Нестеров. Будто заправский столяр, выстругивал он рубанком нервюры и рейки, разводил казеин.

— Паевой вы человек, Петр Николаевич, — сказал Нелидов.

— Отчего же — паевой? — спросил Нестеров.

— Во всякое дело свой пай вложите, стороной не пройдете. Не похожи на офицера!

— Ой-ой, — шутливо поморщился Нестеров, — от такой похвалы недалеко и до хулы, Геннадий Матвеевич!

— Нет, не то… На других офицеров не похожи. Они вон на травке лежат да анекдотами, верно, забавляются, а вы трудитесь. Руль глубины смастерили так, что мне ни в жисть не сделать!

— Зря ропщете на офицеров, Геннадий Матвеевич. Они хорошие люди.

— И Зарайский хороший? — быстро спросил Нелидов.

— Ну, в семье не без урода.

— А Стоякин? Ежели хотите знать, жизнь его в моих руках не раз была. Мотор и аэроплан когда смотришь, — душой изболеешься: нет ли где трещины в бензиновом проводе, целы ли троса, не отошли ли гайки в цилиндрах… А Стоякин что? По морде бьет не хуже Зарайского.

В голосе Нелидова звучала застарелая обида. Петр Николаевич промолчал. Да и что скажешь? Немало наблюдал он в жизни пренебрежения и даже ненависти к простым людям. Не раз открыто противился он этому. Да, видно, и впрямь плетью обуха не перешибешь. Жизнь устроена так, что в ней запутаешься, как муха в паутине… Подумать только! Его, Петра Николаевича, солдаты считают «хорошим» только за то, что он не дерется, относится к ним с уважением. Вот и Нелидов одобрительно отозвался о нем… Горько от такого одобрения, больно сердцу…

Петр Николаевич поделился с механиком своим замыслом:

— Понимаешь, Геннадий Матвеевич, недавно я вычертил на бумаге «мертвую петлю»… И рассчитал с помощью логарифмической линейки каждую деталь ее… Получается нечто неслыханно новое, опрокидывающее все «новейшие» толкования ученых о теории устойчивости аэропланов.

Нелидов смотрел на Нестерова с любовью.

— Понять мне трудно, Петр Николаевич… Из церковно-приходской школы, кроме закона божия, почитай, что ничего не вынес… Налегке вышел. Однако чую сердцем: у вас получится. Да еще как получится, Петр Николаевич!

— Сердце — советчик плохой. Оно глупо, — задумчиво усмехнулся Нестеров.

— Ой нет, Петр Николаевич. У иных лоботрясов, может, оно и глупое. А у тех, кто прожил трудную жизнь, — сердце вещее.

Петр Николаевич вспомнил насмешки офицеров:

— У тебя тяготение к цирку. Построй маленький аэропланчик и по проволоке носись над головами людей под устрашающий грохот барабана.

— Только непременно закажи пострашнее афиши. Ну, вроде — «Полет смерти» или «Акробат-самоубийца».

— И костюм в таком же роде: на спине череп с костями, на груди — пиковая девятка, восьмерка и туз.

С кем ни делился Петр Николаевич своей идеей, — все смеются. Только Нелидов поверил в него. Может быть, он и прав, Нелидов: у человека, прожившего трудную жизнь, — сердце вещее. Может быть…

Вечером в офицерском собрании у стены, где на шнурке висел рукописный «Альманах», толпились офицеры школы. Зарайский звонким голосом читал эпиграммы и стихотворные шутки под веселый смех собравшихся.

Когда Петр Николаевич подошел к этой группе офицеров, Зарайский придал своему голосу изумление:

— Господа! Обратите внимание на стихотворение-загадку. Называется оно «Кто он?»

Ненавидящий банальность,Полупризнанный герой,Бьет он на оригинальностьСвоею «мертвою петлей».

Вспыхнул смех. Некоторые обернулись, ища глазами Нестерова. Миша Передков бросил негодующий взгляд на Зарайского. Ему было обидно за своего друга.