Лето, бабушка и я - Тинатин Мжаванадзе

Что случилось?! Почему так замедлился ход времени, и так необратимо изменились очертания предметов и людей, и воздух стал тягучим и сладким, и в середине грудной клетки пробита черная дыра, через которую со свистом втягивается космос, и появилась брешь в обороне — ужасная, огромная, зияющая брешь, которую невозможно заделать и через которую теперь меня можно победить одним пальцем!

— Так-то, друг мой, — выговаривала я дома Ангелу вполголоса у открытого окна, пока он мучился сознанием своей халатности и вины и дрожал крыльями, — ты не уследил за мной, и теперь я влюблена. И кто знает, сколько это протянется и чем это чревато — ведь я не умею вести игру, я только чувствую боль и грусть, я не умею защищаться от этой боли!

Ангел поник головой и заплакал.

С этого дня мною овладела болезнь, которая была едва заметна окружающим и с которой мы вместе с Ангелом боролись много бесплодных лет — ровно до того дня, пока я не узнала совершенно точно, что он, Дон Педро, никогда не любил меня.

— Спасибо тебе, Ангел мой, — обессиленно слушая мерный шелест прибоя, сказала я постаревшему от горя Ангелу, — что ты нашел способ спасти меня. Только это и могло меня вылечить — безжалостная правда о том, что меня не любят.

Та улочка исчезла, и вместо нее разбили парк — не иначе мой Ангел надоумил отцов города разгромить и увезти старые дома. Он молодец, молодец, славный, и часто заворачивает меня в свои огромные теплые крылья — хоть это им и запрещено законом Ангелов.

Однако постаревшие Ангелы могут и задремать, и изредка в мои сны прокрадывается змеей коварное воспоминание о солнечном, клонящемся к закату июньском дне, и тогда я просыпаюсь в слезах и долго смотрю в окно или же, засмотревшись на теплое небо со стаями по-вечернему свистящих ласточек, вспоминаю, что все это вместе — это он, Дон Педро, и Ангел поспешно и виновато пригоняет ко мне тех, кто любит меня, и клочья сна растворяются в лучах настоящего солнца.

— Не горюй, Ангел, — улыбаюсь я. — Все равно это было чудесно.

Снежный день

Снег падал всю ночь.

Я спала рядом с бабушкой и сквозь сон слышала шорох белых хлопьев, огромных и густых, как это всегда бывает в нашем городе. В доме больше никого не было — все уехали в столицу по делам, и мы с бабушкой наслаждались жизнью никому ничем не обязанных людей.

Утро настало совершенно белое: молочный свет лился из окон, улица без единого темного пятнышка, нетронутые сугробы, крахмальное небо, пуховые крыши, весь балкон в сочных, упитанных снежных боках.

— Электричество отключили, — сообщила бабушка.

— Стихийное бедствие же, — отчаянно забила я ногами под одеялом. — Школы три дня не будет! За что мне такое счастье?!

— Есть не хочешь?

— Не-а, — прогудела я в подушку.

— Ну тогда я к тебе вернусь, продолжаем спать — а чем нам еще заняться, — обрадовалась бабушка, сняла халат и нырнула ко мне.

Тишина вела себя как белый кот, опрятно вылизывающий лапки. Все спало: целый город, махнувший рукой на газеты, сплетни, обеды, гвозди, зонтики, пекарни, книги, каблуки, ямы, платья и мисочки, — все ушло в забытье, и сон воссел на троне. Ясная дремота разлеглась во всю ширь города, а снег продолжал падать — уже не так густо, как ночью, но на всякий случай ровно подсыпал муки, мелкой и сухой.

Мы с бабушкой спали, обнявшись, иногда просыпались, меняли положение тел, и несказанный покой поднимался как наводнение, незаметно подправляя мелкие разрушения от неосторожной жизни. Дом был так тих, что казался впавшим в беспамятство, не было даже крошечных звуков — воды, или счетчика, или холодильника, часов, радио, или шелеста книги. Время не решилось остановиться совсем, оно лишь слегка темнило небо — едва заметно, чтобы не тревожить нашествие покоя.

Когда за окном сумерки стали цвета чернил, мы проснулись и наконец выпили чаю.

— Чтоб Господь меня не наказал за такие вольности, — посмеивалась бабушка, — целый день проспала, целый день! А что мне было еще делать — первый раз в жизни такое безделье выдалось. Чтоб не сглазить, пусть благом обернется, Отец Небесный, прости меня, больше не буду. — Бабушка, как всегда, раскаивалась в том, что дала себе передышку.

— Все нас забыли, класс, правда? О, свет дали, хоть почитаю!

«…Пред алтарем его бровей преклоняли колени кумиры, аскеты готовы были повязать его благоухающие кудри вместо зуннара[35], в розы его ланит были влюблены ивы с лужайки, лилии всеми десятью языками своими пели славу его локонам, вокруг алых щек его змеями вились кудри, от зависти к ясной луне его лика солнце в изнеможении клонилось к земле, его прекрасные персты, даже окрашенные хной, казались белоснежной рукой Мусы, жемчужные зубы его в рубиновых устах казались Плеядами на утренней заре, а алмаз от зависти к ним терял блеск, чело было озарено светом разума, и лицо излучало мудрость, словно солнце, стан его был подобен стройному побегу, а лик его напоминал полную луну, омытую в водах семи ручьев…»

Инаятуллах Канбу плел бисер медовой сладости словес, сюжет в них терялся и был уже не слишком важен.

Бабушка поверх очков пристально вгляделась в обложку:

— Лежа не читай, глаза испортишь.

Падишахи, дочери везирей, мудрые старцы, птица Анка, гора Каф, неистовые красавицы Лалерух и Гоухар, все только и делали, что обливались кровавыми слезами во имя недостижимой любви, снова клоня меня в легкий сон.

Вязкую тишину разорвал телефонный звонок.

— Твоя банда за тобой приходила, я их к вам отправила, — сообщила сестра. — Надеюсь, не заблудятся.

Моя банда — четверо одноклассников — стояла на лестнице.

— Здравствуйте, бабушка, — подчеркнуто вежливо сказал Дон Педро, — можно мы заберем ее в снежки играть? Честное слово даю, будем охранять и вернем здоровую!

— Иди, конечно, — неожиданно согласилась бабушка.

Город сошел с ума: выспавшись на месяц вперед и вырвавшись из оцепенения, все вспомнили — снег же, снег! Вдоль тротуаров стояли жители, вооруженные снарядами, и перешвыривались с противниками с вражеской стороной улицы.

Машины смирно стояли, укрытые толстыми одеялами, снайперы лепили себе боеприпасы, прятались за железными укрытиями, хохот, визг и крики раненых взлетали в холодный воздух струйками пара.

— Хочешь, покатаем, — предложили мальчики, взяли меня за руки, я поставила ноги на рельсы — заледеневшие следы от покрышек и — вперед! Они неслись, как молодые звери с добычей, и никто не успевал попасть в нас снарядами.

Город, неузнаваемый, превратясь в обиталище карнавала, несся мимо. В нем не было места горю, обиде или скуке — магнолии стряхивали за шиворот охапки снега, собаки выходили из себя от восторга — все вокруг бегают! Мамаши снисходительно наблюдали за краснолицыми, мокрыми до трусов детьми и не сердились.

— Кинь вот этот снежок, — склонясь ко мне щекой, тихо сказал Дон Педро, — на тебя никто не рассердится.

Снежок был с ледовой начинкой и чуть не вышиб дух из бедного Гоги. Мы его тащили по сугробам, а он притворялся погибшим.

Был такой день, когда все стало лучшим из возможного.

Повизжав на аллеях бульвара, мы добрались до берега моря. Там расстилалось белое безмолвие, и наши ангелы собрались голова к голове, решив довести состояние счастья до высшей точки.

Обессиленные, мы ввалились в кинотеатр «Интернационал» — на фильм «Лимонадный Джо». Дон Педро сидел рядом, я смеялась и расплескивала полную чашу радости. Откуда-то взялись семечки, и пахло тающим снегом.

Бабушка ни о чем не спрашивала, только сказала:

— Ноги мокрые? Попарь немедленно, а то ангина опять.

И как она не выговорила мне за то, что поздно пришла? Это и в самом деле необычный день.

Завтра снова свобода, можно читать допоздна:

«…И действительно, ведь возвышенная любовь — это жемчужина, лучезарное сияние которой невозможно скрыть от взоров людей. Любой человек, едва его сердце озарится красотой любви, мигом теряет власть над своим рассудком. Любовь приводит к несчастию и потрясению, познавший ее лишается друзей и теряет покой… Тот, кто вкушает со стола любви, изведает только кровь своего сердца, тот, кто пьет напиток любви, не найдет в чаше ничего, кроме соленой влаги своих глаз».

Снег в нашем городе тает очень быстро. Так бывало и раньше, так случилось и в этот раз.

Золотистый купол

— Пошли со мной, на хор запишемся, — безмятежно предложила Танька.

Ну, господа хорошие, что с ней за это сделать?! Убить сразу или помучить немного? После вывернувших мне душу наизнанку хоров в школе и в музыкалке, где пели с измученными зубоврачебными лицами «Эх, доро-о-оги, пыль да ту-уман…» или того хлеще «И Ленин, та-а-а-акой маладой, ийуныактяберь фпириди!» — предлагать идти петь в хор! Самой! Своими же руками да еще одно ярмо на шею надеть — не девочка, а камикадзе.