Люди и праздники. Святцы культуры - Александр Александрович Генис

без которого трудно остаться в истории: чувство юмора. Лучшим был, конечно, Уинстон Черчилль. Это мешало ему в политической борьбе, но он не мог удержаться, называя, например, коллегу “овцой в овечьей шкуре”.

В Америке тем же грешил Гарри Трумэн. На вопрос, как завести в Вашингтоне друга, президент ответил: “Купите собаку”. Больше других шутками славился Авраам Линкольн, который мастерски владел редким и ценным искусством – смеяться над собой. Когда его обвинили в двуличии, Линкольн, никогда не считавшийся красавцем, ответил критикам: “Если бы у меня было два лица, стал бы я пользоваться тем, которое все видят?”

Шутки президента часто определяют отношение к нему. Обаяние Рейгана связано и с тем, что он прекрасно рассказывал анекдоты, особенно советские. Зато Буш-младший не блистал ораторским мастерством, но умел шутить над этим.

– Я примирился с тем, – сказал он однажды, – что не всегда в ладах с английским языком. Огорчился я лишь тогда, когда меня стал поправлять Арнольд Шварценеггер.

Обама шутил, сохраняя покерфейс: укол малозаметен, но смертелен.

– Правда ли, что младший Буш, – спросили журналисты, – худший из всех президентов?

– Не знаю, – ответил Обама, – я думал, что этим званием обладает Дик Чейни.

Только вспомнив, что тогдашний вице-президент считался важнее самого Буша, мы чувствуем яд остроты.

Дональд Трамп не столько сам шутил, сколько обижался, когда это делали другие. Тем не менее с приходом Трампа в Белый дом наступил золотой век политической сатиры.

2 июля

К Международному дню НЛО

Назвать Хэнкок городом может только покладистая американская карта. Мэйн-стрит исчерпывали три магазина. В первом продавали сачки и удочки, во втором – блёсны и червей, третий был закрыт до осени, но витрину украшало чучело черного медведя. За углом притаился бар с хромым бильярдом и корявым полом, усыпанным опилками.

– Чтобы кровь не замывать, – решил я.

В остальном город выглядел миролюбиво, а главное – не претенциозно: цены как в Мексике и налоги такие же. За это Хэнкок полюбили отставные пожарные и богема на пенсии, прежде всего – наша.

Первым я встретил легендарного скульптора по напряженному металлу, связывавшего рельсы узлами с бантиком. В юности, рассказывают очевидцы, этот запорожец, красивый, как Андрий, и смелый, как Остап, делал стойку на голове на крыше Академии художеств. Чуть позже, когда он оставил родину, переплыв море в резиновой лодке, про него слагали песни и писали романы.

– Как дела? – спросил я, не зная, о чем говорят с героями.

– Муза мучит, – отрубил он, чтобы я понял: ничего не меняется.

Другие были не хуже. Певцы-космисты, летописцы неведомого, они все что-нибудь строили. Одни – баню, другие – галерею, третьи – погреб, четвертые – башню до неба.

Ну и, разумеется, в Хэнкоке был свой юродивый – поэт с ясными глазами и безграничной памятью. Состарившись, они с женой ходили нагими, чем страшно раздражали соседей, посещавших воскресную службу в стоящей тут же методистской церкви. По-моему, это было только кстати. Русская пара напоминала Адама и Еву, опустившихся от тягот изгнания. Город, однако, в наказание за эксгибиционизм отобрал у поэта четыре неработающих автомобиля, служивших мемориалом пьянки длиной в жизнь. В ржавых джипах хранились пустые бутылки.

– Конечно, они идиоты, – ругался поэт, – но что с них взять, если три четверти американцев верят, что правительство скрывает контакты с летающими тарелками.

– Правильно делает, – подумал я, – похоже, что наши на них прилетели.

2 июля

Ко дню рождения Германа Гессе

Что же такое его “Игра в бисер”? Даже изучив правила, трудно понять, как уместить бесконечный хаос культуры в замкнутую и обозримую форму.

Игра оперирует аббревиатурами, а это – задача поэзии. Не всякой, и даже не лучшей, а той, что от беспомощности зовется “философской” и пользуется узелковой письменностью перезревшей, александрийской, культуры. Такие стихи – интеллектуальный роман, свернутый в ребус, итоговая запись умершей культуры, которую поднял на ноги поэт, которого лучше всего назвать Мандельштамом.

В четыре лапидарные, как морзянка, строки он умел вместить всю описанную Шпенглером “фаустовскую” культуру Запада:

Здесь прихожане – дети прахаИ доски вместо образов,Где мелом – Себастьяна БахаЛишь цифры значатся псалмов.

Бесценными эти партии делает дар мгновенного выбора слов. Одно бесспорное прилагательное заключает целую историософию. Мандельштам, опуская очевидные для него звенья, писал спорами смысла и называл вылупившиеся строчки “диким мясом” поэзии.

Стихи, однако, нуждаются в творце, Игра – в исполнителе. Гроссмейстеры не выдумывают шахматы, они в них играют. Это значит, что игрецы Гессе не создают культуру, а исполняют ее. И, мне кажется, я знаю, как они это делают, ибо играю в бисер с детства, читая книги.

Всякий читатель – палимпсест, сохраняющий следы всего прочитанного. Умелый читатель не хранит, а пользуется. Но только мастер владеет искусством нанизывания. Его цель – не механический центон, а органическое сращение взятого. Он читает не сюжетами и героями, а эпохами и культурами, видит за автором его школу, врагов и соседей. Нагружая чужой текст своими ассоциациями, такой читатель втягивает книгу в новую партию Игры. Включаясь в мир прочитанного, книга меняет его смысл и состав.

Игра в бисер – тот же теннис, но с библиотекой, которая рикошетом отвечает на вызов читателя. Успех партии зависит от того, как долго мы можем ее длить, не выходя за пределы поля и не снижая силы удара. Игра – это творчество для себя, во всяком случае – для меня.

3 июля

Ко дню рождения Франца Кафки

Можно ли узнать от Кафки о Боге больше, чем мы знали до того, как его прочли? Конечно! Но не потому, что Кафка множит богословские гипотезы, меняет устоявшиеся трактовки, обновляет теологический язык и дает вечному актуальные имена и клички. Главное у Кафки – испытание истины. Он надеялся вырвать у мира столько, сколько тот способен раскрыть.

Служебная лестница в его самом метафизическом романе “Замок” начинается послушными мирянами, среди которых выделяются праведники-спасатели из пожарной охраны. Потом идут слуги чиновников, которых мы называем священниками. Поделив жизнь между Замком и Деревней, они наверху ведут себя не так, как внизу, ибо “законы Замка в Деревне уже неприменимы”. Выше слуг – бесконечная череда чиновников-ангелов, среди которых немало падших – уж слишком часто они хромают, как положено бесам.

Пирамиду венчает Бог, но как раз Его Кафка упоминает лишь на первой странице романа. Больше мы с графом Вествестом не встречаемся. И, как говорит самая радикальная – ницшеанская – трактовка романа, понятно – почему: Бог умер.

Смерть Бога, однако, не прекратила деятельность его аппарата. Замок – вроде города Петербурга посреди Ленинградской области: прежняя власть умерла, но из столицы до провинции эта весть еще не дошла.

Причины катастрофы раскрывает вставной с точки зрения К., но центральный для истории Деревни эпизод с Амалией. Она отвергла притязания Замка на свою честь и оскорбила посланца, принесшего ей благую весть. Отказавшись от связи с Замком, Амалия отвергла участь девы Марии, не