Та, что меня спасла (СИ) - Ночь Ева

– Хочешь рисовать? – в голосе у Эдгара – ни капли иронии.

– Нет, – морщусь, ак будто у меня зубы болят. – Я у Аля ни разу не захотела карандаш в руки взять. Я вообще-то книги пишу. Ты забыл.

Он приподнимает бровь. В глазах его вспыхивают искры.

– Значит, всё же филологический. Думаю, тебе нужно перейти на другой факультет. Зачем тебе философия? Учись тому, что хочется на самом деле.

Вначале я думаю, что Эдгар шутит, а потом понимаю: он действительно предлагает мне… о, господи!

– Думаешь, я смогу?.. – заикаюсь и краснею от волнения.

– Конечно. Я узнаю, кто смог бы с тобой позаниматься, чтобы досдать нужные предметы. Как оказалось, тебе не девятнадцать. Меня нагло обманули. Моей жене вот-вот стукнет двадцать один. Это катастрофа. И если начинать с нуля, то обучение закончится, когда наши дети в школу пойдут. А я на это категорически не согласен.

Теперь он шутит. Мягко, с улыбкой.

– Я… не знаю, как к этому относиться. К… своему новому статусу. Я же могу остаться Таисией Гинц? Без всяких этих заморочек? Даже если по статусу мне положено. Я не хочу ни их наследства, ни чего другого. Я бы даже официально отказалась, если я – это действительно Анастасия Бакунина.

– Мы что-нибудь придумаем, – успокаивает он меня одним прикосновением. Надёжная рука. Мой муж. Плечо, на которое я могу опереться. Моя каменная стена, за которой я при желании могу спрятаться.

– «Мы» – уже обнадёживает. Раньше ты бы сказал «я». И, надеюсь, под «мы» ты имел всё же в виду меня, а не кого-то из твоей команды.

– Не торопи меня, ладно? – Эдгар проводит ладонью по моей щеке. Я прикрываю глаза, наслаждаясь его близостью и лаской. – Жутко хочется нарычать и командовать.

Он признаётся в этом со вздохом. Нехотя. Но я благодарна за искренность и за то, что не прячет своих чувств.

– Знаешь… Для меня нет ничего ценнее, чем правда. Я согласна ругаться и мириться. Согласна спорить и терпеть твои команды… иногда. Я за честность во всём. Хочу узнавать тебя. Разговаривать. Слушать по вечерам, как ты рассказываешь о своих делах и проблемах. Как решаешь задачи и… это не слишком много?..

– Наверное, нет. Но мне, как и тебе, необходимо привыкнуть. Адаптироваться. Попробовать жить по-другому. Я никогда и ни с кем не делился всем этим. Не было необходимости. Да и сейчас я её не вижу. Мне кажется, это скучно. И… неженское дело. Но, может, я ошибаюсь. И готов попробовать, насколько это возможно.

Мы смотрим друг другу в глаза. Как много ещё предстоит узнать, чтобы стать близкими по-настоящему, а не только в постели.

– Я хочу, чтобы как в клятве: и в горе, и в радости. Пройти эти ступени, узнавая друг друга.

– Пусть будет так, Тая Гинц. Это нужно попробовать, чтобы оценить и либо прожить вместе, либо отказаться от затеи ходить слишком голым душевно.

Как хорошо он это сказал. С голой душой неуютно?.. Ну, это мы ещё посмотрим!

– Я свяжу для твоей души свитер и носочки, шапочку с помпоном и шарфик. Чтобы она никогда не болела и не мёрзла.

Эдгар смотрит на меня со смешанными чувствами: то ли засмеяться хочет, но не смеет, то ли готов в охапку схватить. Последнее побеждает – он всё же сжимает меня в таких объятиях, что вдохнуть тяжело.

В дверь стучат настойчиво. Наверное, не первый раз. Мы не слышали за разговорами.

– Эдгар, Тая! – это Эльза. Голос у неё взволнованный.

– Входи, мам, – и от того, как он произносит слово «мама», у меня щипает в носу и глазах.

У Эльзы не только голос взволнованный. Лицо тоже.

– Только что из больницы звонили, – говорит она. – Алевтина, твоя тётка, Тая, очнулась. Пришла в себя. Хочет тебя видеть.

42. Тая

Больница, конечно, не то место, где я мечтала бы оказаться. Как ни бодрись, какими бы ни были великолепными условия и сама клиника, подобные места вызывают тягостное чувство.

– Пришла, – голос у тётки слабый, а сама она в белоснежном царстве палаты кажется маленькой и потерянной.

– Конечно, пришла, – глажу осторожно её руку.

– Это муж твой постарался? – ей тяжело даётся каждое слово.

– Да, но это сейчас не имеет значения. Главное, чтобы ты поправилась.

Мне её жаль. Не самый лучший человек в моей жизни, но единственно родной, кто по-своему заботился обо мне долгие годы. Пусть ею двигали не благородные чувства, но всё же она не избавилась от меня. Да и вообще… Наверное, Эдгар сказал бы, что я слишком мягкосердечна и готова простить всем. Может, это и так. Тётю Алю я уже простила.

– Всё имеет значение, – губы у неё синие, веки припухшие и прикрывают глаза. То ли тяжело ей смотреть на меня, то ли она прячет взгляд. – Ты его так и не бросила?

Откуда это в ней? Упрямое желание, чтобы у нас с Эдгаром всё было плохо?

– Нет, и не собираюсь, – говорю как можно твёрже. – Если тебя только это интересовало, то у меня всё хорошо. Я по-прежнему замужем, счастлива и собираюсь оставаться замужней и счастливой ещё лет сто – не меньше. А ты береги силы, тёть Аль, к тебе следователь рвётся. Узнать хочет, как ты с разбитой головой оказалась.

Я не язвила и не сердилась. Сама удивлялась собственному спокойствию.

– Я ничего не помню, – прячет тётка глаза. И я ещё раз убеждаюсь, что её травма вряд ли связана с несчастным случаем.

– Мне кажется, ты сейчас должна подумать о себе, – говорю ей как можно мягче. – Ты ничего не добьёшься, выгораживая Федю. Он, кстати, исчез сразу же, как с тобой случилось несчастье.

– Испугался, – оправдывает она его. – Любой бы испугался. Сразу же подумают, что это он. А Федя не мог так со мной.

У меня глаза на лоб полезли. В прямом смысле слова. Я всего ожидала, но что она оправдывать будет человека, который, вероятнее всего, ей голову проломил, – и помыслить не могла. Что это? Диагноз или слепая животная любовь, когда прощаешь мерзавцу всё?

– Я что сказать-то хотела, – страдальчески морщит тётка лоб. – Бакунина ты. Была, наверное. Почему опять Прохорова – веришь, не задумывалась ни разу. Как-то в голову не приходило. Ты такая… зверёныш. Худющая. Молчаливая. Не знала, на какой козе к тебе и подъехать поначалу. Думала, не уживёмся. А поди ж ты… Худо-бедно, а сладилось. Вырастила. Замуж выдала. На свою голову.

– Ты ничего от меня не скрываешь? – пристально вглядываюсь я в тётку. Что-то странная она какая-то. И дело даже не в её травме. Разговоры. Недомолвки. В глаза не смотрит. – Может, тебе есть что сказать? Ты же понимаешь, что никто с тобой нянчиться не будет? Здесь ты в безопасности, под охраной. А как выздоровеешь и домой попадёшь, кто защитит тебя? Может, лучше сейчас всё расскажешь, как есть?

Я понимаю, что давлю на неё. И, наверное, не стоит этого делать, но плохая она или хорошая, всё же родня. И сердце из груди не выкинуть. Жаль её, упрямую ослицу.

– Нет. Что ты, – она всё равно смотрит в сторону. – Мне нечего скрывать, – облизывает сухие губы точно таким же сухим неповоротливым языком. – Можешь мне не верить, но я всегда тебе счастья хотела. Чтоб удачно замуж, жить не в нищете, копейки не пересчитывать. А этот твой… труп почти.

Меня как током дёргает. Пронизывает с головы до ног. Так, что в висках - боль, а в коленях – дрожь. Хочется вцепиться тётке в плечи и трясти до тех пор, пока не вытрясу правду. Она, видимо, улавливает и моё состояние, и моё потрясённое лицо.

– Финансовый труп, – уточняет она скороговоркой. И легче от её поправки мне не становится. Откуда она знает? Простая моя тётка, работающая в аптеке и знающая новости города на уровне бабок, что сплетничают на лавках. В Интернете она не роется, телевизор смотрит крайне редко. И то в основном – сериалы.

Она темнит. Боится сказать или не желает? Никуда не девается желание её расспросить, забросать вопросами, узнать правду. Однако, я давлю в себе агрессивную свою сторону. Есть люди, которые занимаются этим профессионально. Вот пусть они её и раскручивают. Что она помнит, чего не помнит.