Жизнь после смерти - Джордж Вандеман

Попытаемся представить себе, как изначально выглядело это Божественное высокогорье. Даже если в своем сегодняшнем беспорядке Его творение столь прекрасно, то каким же оно было до того дня, когда ему пришлось ввергнуться в дикую и разрушительную пучину? Каким должен быть оригинал, если то, что от него осталось, несмотря на всю свою искореженность и истерзанность, все-таки столь красиво и привлекательно? Даже сегодня, глядя на этот пейзаж, вам, быть может, захочется сказать: «Пусть небо подождет. Я хочу побыть здесь». Но знаете ли вы, что по замыслу Божьему, после того как мы вкусим неба, проведя там тысячу счастливых лет, нам надо будет вернуться сюда? Известно ли вам, что именно земля, а не небо, должна стать нашим постоянным жилищем? «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», — сказал Иисус (Мф. 5:5). Припоминаете эти слова? А вот что говорит апостол Петр: «Впрочем, мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Петр. 3:13).

Бог замыслил сжечь все, что есть негодного на земле, исцелить ее раны и вернуть ее нам обновленной. Обновленной всецело и до конца. Какой величественной и прекрасной станет эта Божья страна, когда на ней не останется ни единого шрама! Как радостно будет жить на ней вместе с теми, кого вы больше никогда не потеряете! Все раны, нанесенные земле, исцелятся. «Возвеселится пустыня и сухая земля… — говорит пророк Исаия, — и расцветет как нарцисс. Великолепно будет цвести и… слава Ливана дастся ей… ибо пробьются воды в пустыне и в степи потоки» (Ис. 85:1, 2, 6).

В степи — потоки! Разве это не прекрасно? Один бого-вдохновенный автор писал об этом так: «Там текут вечные потоки, чистые, как кристалл, а растущие около них деревья бросают тень на тропинки, приготовленные для искупленных Господа. Там просторные долины мягко переходят в прекрасные холмы и горы Божьи вздымают свои вершины. И там, в мирных долинах, на берегах живых потоков, народ Божий — эти усталые скитальцы и путники — наконец обретут свою родину»[4].

Друг, подумай об этом! Подумай о земле, которую Бог обновит и вернет нам в ее первозданной красоте. Горы, на вершинах которых растут величавые деревья. Ущелья, водопады, озера — незапятнанное Божье творение, раскинувшееся вокруг тебя во всей своей необъятности. Нет голых пустынь, скудных земель, нет ничего отталкивающего и грозного, нет никакого опустошения и одиночества. И эта Божья страна будет дана тебе, навеки оставаясь такой новой и восхитительной, словно ее никто никогда не сможет коснуться.

Если захочешь, ты всегда сможешь обратить свой пытливый взор на те необъятные просторы, куда твоя нога ступит первой, и там, рядом с копытом твоей лошади, будут цвести нежные цветы — совсем ничтожные в сравнении с гордо высящимися вершинами, но столь же надежно укрытые рукой любящего Бога!

Как я хотел бы оказаться там! А ты?

Бог и города

В начале третьего ночи Джеймс Хоппер направился домой, захватив копию статьи для очередного номера журнала. Ветер с моря дул все слабее, и казалось, что ночь как-то по-особому спокойна. Проходя мимо платной конюшни, он услышал, как внезапно и пронзительно заржала лошадь. Он сунул голову в темный дверной проем, и его встретил грохот двух десятков копыт, неистово бьющих в стены конюшни. «Весь вечер волнуются, — пояснил конюх. — Не знаю почему». Хоппер продолжил свой путь. «Беспокоятся лошади, — подумал он. — Наверное, к смене погоды».

А в это время, объезжая ночные клубы, знаменитый тенор Энрико Карузо тоже чувствовал себя неспокойно, но не настолько, чтобы потерять уверенность, так как он знал, что именно в сегодняшних рецензиях напишут о его безупречном вечернем выступлении.

Денис Салливан, начальник пожарной охраны города, тоже был обеспокоен, поскольку первый телефонный звонок поступил сразу после полуночи. Ветер изменил направление и теперь порывами дул со стороны Тихого океана, а всякий раз, когда возникали пожары в центре города, ветер дул именно оттуда. Так тянулась ночь.

Около пяти утра проснулся офицер полиции Леонард Ингхэм. Вот уже в течение двух месяцев его постоянно мучили кошмары, в которых всегда разыгрывалось одно и то же: огонь вспыхивал на рыночной площади и растекался дальше, пожирая главные городские здания. Разбушевавшись, он гнал испуганные людские толпы в сторону океана. Однако в эту ночь никаких кошмаров не было; наверное, потому, что в это раннее утро он назначил встречу с начальником полиции Джеремайей Динаном, решив рассказать ему о своих сновидениях. Странно, не правда ли? В этот момент по улице прогрохотала повозка молочника, который никак не мог унять свою встревоженную лошадь.

Городские часы пробили пять.

Устроившись на террасе своей виллы, расположенной на Русском Холме, Бэйли Миллард вновь засел за мольберт, пытаясь запечатлеть серо-зеленое очарование просыпающегося города. Обычно он начинал с Телеграфного Холма.

Повсюду было тихо, и Бэйли начал писать.

Джесси Кук, полицейский сержант, делавший объезд промышленных кварталов, обратил внимание, что уличные часы показывают 5.14. Они спешили. На его часах было только 5.12. Время как будто замерло над Сан-Франциско. Была среда 18 апреля 1906 года. А затем началось.

«Началось с океана, со скоростью триста метров в секунду, почти сразу под маяком в Пойнт-Арене, в ста пятидесяти километрах к северу», — рассказывал один из очевидцев. Затем «волнение неудержимо начало двигаться на юг; оно огибало сушу, но в то же время сохраняло общее направление, неуклонно перемещаясь в сторону Сан-Франциско, сдвигая миллиарды тонн земли, вздымая и обрушивая огромные скалы и образуя утесы там, где секунду назад была равнина».

Совсем позабыв о своем опрокинутом мольберте и рассыпавшихся красках, с вершины Русского Холма на все это смотрел изумленный Вэйли Миллард. Высокие горделивые здания качались и тряслись, кирпичные стены рушились, со всею силой опрокидывались башни, горизонт плыл, и ему казалось, что Сити-Хол ведет весь этот дикий танец. Какие-то неведомые, но могучие силы словно стремились столкнуть Сан-Франциско в океан. Милларду и другим наблюдателям казалось, что бессмысленно звонивший колокол церкви святой Марии, что в Чайнатауне, возвещал наступление судного дня над городом, который этого заслужил.

Толчки прекратились, но начался пожар и паника. На тротуаре сидит женщина, беспомощно вертя в руках пару туфель; другая несет ребенка вниз головой, держа его за пятки; перед входом в похоронное бюро сидит служащий, спокойно полируя ручки гроба. В Чайнатауне улицы забиты слугами, торговцами, детьми; многие кричат на огромного коричневого быка, который, пошатываясь от боли и страха, бредет через толпу. Китайцев учили — по крайней мере некоторых, — что мир держится на четырех быках, и, наверное, это один из них. «Иди назад! Иди назад! — кричат китайцы. — Твои братья ждут тебя внизу».

А вот и Энрико Карузо, которого землетрясение тоже не обошло стороной. Он уверен, что оно началось из-за него. Прямой, как палка, он сидит на своей кровати в Палас-отеле. Сорок пар обуви вместе с халатами и шелковыми рубашками землетрясение зашвырнуло в камин. Певец истерически рыдает, абсолютно уверенный, что после всего этого у него пропадет голос. Пытаясь его утешить, дирижер спрашивает, не хочет ли тот спеть, а затем, широко раскрыв окно и постучав палочкой по подоконнику, приказывает великому тенору начинать. И тот поет. Во весь голос. В испуганной толпе, которая мечется под окнами, кто-то останавливается, начинает слушать, раздаются голоса о том, какой он храбрый. Хоть Карузо не испугался! Но великий тенор охвачен страхом, как и весь Сан-Франциско, который боится с того дня и до сих пор. Говорят, что землетрясение повторится, все «начнется, как в апреле 1906 года: сначала необычно теплый день, а затем неожиданно быстрые колебания дна Тихого океана и морская зыбь, распространяющаяся на юг со скоростью свыше трехсот метров в секунду».

Над мятежной планетой, подобно мощному колоколу, звучит зов одинокого Творца, Который не успокоится до тех пор, пока человек не вернется домой. Прислушайтесь внимательно, и вы услышите его в отдаленном гуле надвигающейся катастрофы, в нервном подрагивании земли, ощутите в вечерних новостях. Он звучит над городами, где люди под теплом электрического света и в безопасных, как им кажется, стальных строениях толпами ищут мимолетного покоя и уюта. Он эхом разносится по холмам и долинам, куда человек пытается убежать от того, что ему кажется зловещей и скорой дорогой в забвение. Этот зов никогда не затихал в человеческом сердце. В звоне этого колокола слышится голос одиночества, это эхо человеческого сердца, ибо, несмотря на все свое нежелание признать Творца, несмотря на свое заносчивое неверие, человек чувствует, что он заблудился, что он одинок, и, чувствуя это, страстно желает, чтобы его нашли. Колокол еще звонит, и, наверное, яснее всего его звон разносится над городами.