Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

После того как в автобус подсели Бондаренко и родители Сурена, стало еще веселее и шумнее. Всю дорогу папа Сурена и Бондаренко обнимались друг с другом и режиссером Виктором Михайловичем, и то и дело порывались петь. Но ни одной песни так и не спели.

Таких шумных проводов Бориспольский аэропорт, наверно, давно не видел и не слышал.

— Тихо! Тихо1 Мы не услышим, как объявят посадку на наш самолёт! — время от времени кричала Лина Митрофановна. Она почему-то считала себя главной ответственной за проводы.

И вот, когда уже объявили таки посадку на самолёт Киев-Ереван и все начали торопливо обниматься, Сурен вдруг бросился ко мне, обнял за шею и горячо зашептал прямо в ухо:

— Степанян! Чтобы ты знал! Муха по-армянски — чанч! Понимаешь? Чанч! Только пока что — тс-сс!.. Никому!

Я раскрыл рот, но… и не смог, не успел ничего сказать. Сурен уже бежал к родителям, которые махали ему из очереди, что двигалась сквозь узкие двери на лётное поле.

— Что? Что он сказал тебе? — подбежали ко мне Спасокукоцкий, Кукуевицкий и Галушкинский.

— Ничего… особенного… Сказал, что я хороший парень и вы должны хорошо ко мне относится. Вот!

— Хи-хи! — засмеялся Глалушкинский. Спасокукоцкий и Кукуевицкий засмеялись тоже. Но добродушно, незлобиво. Время издевательств надо мной прошло навсегда.

Глава 21

«Тайна скомороха Кияна!» Чак исчезает… «Дедушка! Вы приехали?!» Я рассказываю ему всё. Снова — Туся. Др свидания

В голове моей неразбериха, хаос.

Разные, совсем противоположные мысли и чувства громоздятся, лезут друг на друга и путаются.

Я еще не могу опомниться от радостного потрясения на киностудии, когда мой шестой «Б», наконец, признал меня, принял в свой дружный коллектив и из затравленного Мухи я стал чуть ли не героем, которому все аплодируют и кричат «Молодец!».

Но всё-таки — нет! Герой не я. Герой всё-таки — Сурен! Сурен! Суренчик! Это же надо! Такое выдумать: будто бы Сурен по-армянски — муха. И только для того выдумать, чтобы мальчишки перестали меня дразнить. А смог бы я так сделать? Наверно, просто не додумался бы. А почему? Потому что много думаю о себе, думаю только о себе, о своих переживаниях. Но ведь всё это время, все эти почти два месяца я думал лишь о том, как бы утвердиться мне в новом классе, как победить мальчишек, которые издевались надо мной, как бы утереть им нос. А иногда разве не подумывал я даже о том, чтобы отомстить им? Подумывал. Ой, подумывал! Что только я им в мыслях не желал, даже стыдно вспоминать.

И, честно признаюсь, как хотелось мне раскрыть секрет этого зелья-веселья, смех-травы — для себя. Только для себя! Чтобы смеяться им всем в лицо, чтобы никакое из издевательство не могло меня выбить из колеи, чтобы наоборот, я над ними мог сколько угодно издеваться и смеяться.

И снова передо мной возникает образ Чака, удивительного дедушки Чака, старого клоуна. И сердце моё щемит и сжимается. Он так попрощался со мной три дня назад, как прощаются навсегда, значит, я его больше не увижу? Не услышу его хрипловатого голоса, не загляну в его голубые глаза, чтобы прочитать в них тайну (без которой, как он говорит, не может жить человек)? Никогда не отправлюсь с ним в прошлое в поисках смех-травы? Мне почему-то неприятно даже думать теперь про эту смех-траву, но… И снова телефон зазвонил так неожиданно, что я вздрогнул. — Стёпа?

— Ой! Это вы?! А я только что о вас думал! Серьезно! Честное слово!..

— А я о тебе. Вот видишь, как у нас синхронно вышло, видишь… — голос Чака был такой приветливый, словно мы расстались с ним не три дня назад, а по крайней мере три месяца. — А как ваше здоровье?

— Да ничего… Скриплю еще, как старый вяз. Вот звоню тебе из автомата. Я тут в парке Примакова гуляя, над Днепром. Недалеко от тебя. Если не очень занят и есть желание, приходи, вместе погуляем немного. — Сейчас! Сейчас приду! Вы где там будете? — Возле памятника Примакову, на лавочке. Ну, до встречи! — Ага!

Это было что-то буквально фантастическое. Я думал о нём, горевал, что больше его не увижу, и вдруг он позвонил.

Можно было проехать две остановки на троллейбусе, но мне показалось, что на троллейбусе будет дольше, — пока его дождешься, а потом он еще останавливается на остановке, да и идет на этом участке маршрута медленно.

Я побежал. Я вообще люблю бегать. Я быстрый. «Словно скипидаром намазанный», — говорит дед Гриша.

Старый Чак сидел на лавочке, положив подбородок на руки, что опирались на палочку. Это было что-то новое. Он никогда раньше не ходил с палочкой.

Я подбежал к нему такой запыхавшийся, что не мог сразу даже произнести приветствие.

— Ну зачем ты так бежал? Вот еще! — Но видно было, он доволен, что я так спешил. Глаза его светились нежностью. — Ну садись, отдохни, отдышись немного, — он посадил меня, обнял за плечи. — Хороший сегодня день. Может, один из последних солнечных дней золотой киевской осени… А потом начнутся дожди, непогода, не захочется и носа на улицу высунуть. Сидишь в комнате и только слушаешь, как капает нескончаемый дождь за окном… А сейчас смотри, как красиво! Всеми цветами осени переливаются деревья. И тут, в парке, и там, на склонах, где Выдубицкий монастырь. Красиво!

Я почувствовал — он пережидает, пока я отдышусь, и не начинает какого-то разговора, который хочет начать. Наконец он посмотрел на меня внимательно и, наверно, решил: теперь можно.

— Стёпа, скажи — ты же мечтаешь о будущем? О том времени, когда ты вырастишь, станешь взрослым, будешь тем, кем ты хочешь быть? Мечтаешь? Правда? — мечтаю! А как же. Все, по-моему, мечтают.

— Да, конечно. Все мечтают. Но не все представляют свою мечту образно, ярко, в живых картинах. Ты, я думаю, представляешь. То есть не думаю, уверен. Иначе бы не могли путешествовать с тобой а прошлое. М-да… — Чак на минуту замолк, взглянул на меня улыбаясь и немного смущенно. — Хочу я тебя, Стёпа, попросить… — он снова замолк.

— Что? Пожалуйста, говорите.

— Пригласи меня на несколько минут в будущее. Хоть бы одним глазком взглянуть… А?

— Как? — растерялся я. — Как же это я могу сделать?

— Очень просто. Так, как делал я. Только я путешествовал с тобой в минувшее. А ты отправься со мной в будущее.

— НУ, так то же вы, а то — я. У вас, наверно, какие-то особенные способности. Вы сам говорили, с помощью гипноза, внушения, или как там это…

— Нет, Стёпа. Я — это я, но главное в тебе, главное — это ты. Твоя фантазия, образное художественное воображение. И если бы я не распознал, не почувствовал в тебе этого, никакие путешествия в прошлое были бы невозможны. Поэтому, если ты очень захочешь и напрягаешь свою фантазию, то всё получится. А я со своей стороны тоже, конечно, приложу усилия.

— Ну… хорошо, — не очень уверено сказал я, всё еще не веря, что смогу совершить путешествие в будущее.

— Нет, Стёпа, если ты будешь таким неуверенным, то ничего не выйдет. Нужно перебороть себя. Нужно поверить и захотеть. Слышишь! — в голосе Чака было столько убежденности, что она передалась и мне.

— Ну, хорошо! Давайте! — сказал я и, подражая Чаку, взял его за руку. — В какой год отправимся?

— Наверно, в двухтысячный. Интересный же год. Третье тысячелетие начинается. Это же тебе в двухтысячном тридцать лет будет. Лучший возраст для взрослого человека. Время претворения мечты в жизнь, расцвета, бурления молодости и творческих взлетов. Прекрасный возраст. Давай!

— Давайте! — я сжал его руку, закрыл глаза, напрягая своё воображение, и…

Сперва возникла музыка. Бодрая, веселая, радостная и одновременно какая-то необычная — объёмная, стереофоническая и словно неземная: звуки лились как будто бы с неба, из далёких миров и отзывались в самом сердце, в каждой клеточке тела.

Потом я увидел, что сижу рядом с Чаком в ложе цирка. Причём, цирка какого-то незнакомого, в котором я еще никогда не бывал.

Гаснет в зале свет, прожектора освещают форганг. И появляется шпрехшталмейстер.

— Дорогие друзья! Уважаемые киевляне! — зычным цирковым голосом произносит он. — Поздравляю вас с новым, двухтысячным годом, годом! Сегодня мы открываем новый экспериментальный цирк «Левобережный». И открываем его премьерой праздничного циркового представления «Тайна скомороха Кияна». Впервые в мире в цирковом представлении используются голографические кинотрюки. Итак, начинаем! Музыка заиграла марш.

На какой миг у меня возникает мысль: «А почему я сижу в ложе? Почему я не арене или за кулисами, за форгангом.» Но развить эту мысль я не успеваю, начинается представление — и я забываю обо всем на свете.

Купол цирка вдруг раздвигается, открывая темное звездное небо. Звезды мерцают, перемигиваются, и внезапно одна звездочка срывается и летит, прочерчивая небо, увеличивается, увеличивается, падает на арену и превращается в клоуна в одежде скомороха (это, наверно, и есть скоморох Киян). Потом так же появляются на арене другие скоморохи, их много. Они начинают танцевать, исполняя разные акробатические трюки. Появляется скоморох с медведем, который тоже выполняет смешные трюки. Весело на арене.