Перловый суп - Евгений Будинас

О его взлетах и падениях можно написать целый роман. Как герой он очень интересен — яркая личность, необычайно энергичный, способный, увлекающийся грандиозными планами, нестандартными идеями, да и авантюрами. В нем густо намешано как хорошее, так и плохое. И он однозначно талантливый человек необычайной судьбы.

Михаил Володин

На рубеже 1990-х годов жизнь сделала кульбит, и прежняя ее логика дала очевидный сбой. Советские люди судорожно дергались, пытаясь нащупать уходящую из-под ног почву. Мало у кого это получалось. Будинас был из этих немногих. К тому времени я знал его едва ли не двадцать лет. Но что такое двадцать лет спокойного плаванья перед мигом кораблекрушения?! Покончив с публицистикой и став бизнесменом, Будинас изменился не меньше, чем окружающая действительность после гайдаровских реформ. Время было лубочное, и Будинас стал человеком лубка. А потому его жизнь хорошо писать клеймами, как пишут жития. Или комиксами.

Доведись мне к 1971 году прочесть «Мастера и Маргариту», и я наверняка обратил бы внимание на сходство моего знакомства с Будинасом и начальными страницами знаменитого романа.

Ранним сентябрьским вечером, все еще по-летнему душным, мы с другом Димкой сидели на скамейке в Грицевце и разговаривали о Христе. Не о сыне Божьем, а о том, который Суперзвезда. Время от времени я брал лежавшую рядом гитару и, изрядно фальшивя, орал арии из только что услышанной рок-оперы. Димка, который английского не знал и оперы не слышал, старался попасть в ритм, постукивая по скамейке бутылкой из-под вермута. Бутылка была не первой, и нам было весело. Может быть, поэтому мы и пропустили момент, когда на аллее показался незнакомый мужчина. Он был бородат и сжимал в ослепительно белых зубах погасшую трубку. Еще запомнилась тельняшка и казавшаяся не по размеру маленькой кепочка. Дойдя до нашей скамейки, мужчина внезапно остановился, зыркнул веселым глазом и, уже отодвигая лежавшую между мной и Димкой гитару, спросил: «Не помешаю?» Не скажу, что мы обрадовались приходу незнакомца. Был он лет на десять старше нас и не выглядел слабаком, но драться вроде не собирался.

— Что это ты пел? — миролюбиво обратился бородач ко мне.

— Арию Иуды, — процедил я, а потом неожиданно для самого себя принялся объяснять незнакомцу, что Иуда не так уж и виноват: все было предопределено заранее. В предопределенность незнакомец не поверил. А через минуту мы втроем спорили о том, что лучше — рок или джаз. Хотя, что это был за спор? Будинас — так представился наш собеседник – мало что знал о роке, а мы с Димкой, который со временем станет известным джазовым критиком, в то время вообще не слушали джаз. Десять лет между нашими семнадцатью и будинасовскими двадцатью семью разводили нас по разным по колениям.

Сейчас мне кажется, что все в той встрече было неслучайным. В отличие от нас Будинас наверняка знал о Воланде. И в спектакле, который устроил, была заложена бомба замедленного действия: через несколько лет она и рванула. Я читал «Мастера» и не мог отделаться от ощущения, что все это однажды уже было. И не с кем-то, а непосредственно со мной! На тщательно нарисованном Булгаковым портрете Воланда мне мерещились не трость и перчатки, а трубочка, кепочка и майка в полоску. В Будинасе и в самом деле было что-то от черта. И веселые волчьи глаза, и крепкие вызывающе белые зубы, а главное — речь. От его слов, как и от него самого, веяло невероятной, неведомой свободой. Говорил он обо всем так, словно не было вокруг советской власти, а если и была, то никак его не касалась. Вот этого искушения свободой мы выдержать не смогли! Димка чуть не на следующий день записался в какой-то институт общественных профессий, где Будинас вел журналистику. Я продержался дольше, но в конце 70-х тоже принес ему свою первую статью.

Будинас сидел с неизменной трубкой, зажатой в зубах, погрузив пальцы левой руки в бороду, а правой безжалостно черкал мое творение. Делал он это быстро и в полном молчании. Только раз оторвался, чтобы спросить, что такое кроссовки. Слово это в ту пору еще не было в ходу, не говоря о самой обуви.

— Это такие спортивные тапочки, — снисходительно заметил я.

— Ну, так для спорта же, чтобы кроссы бегать, а не для красоты! — усмехнулся Будинас, переправляя «а» на «о» и добавляя в слово недостающее «с».

«Кроссовками» он меня сразил наповал. А потом сделал контрольный выстрел.

— Лучше бы ты и дальше сочинял свои песни. Как там у тебя поется? «Гори, моя душа, пускай огонь сжигает...» Это все надо в топку! — сказал он, возвращая мне исчерканные красным машинописные листы.

В тот раз я впервые почувствовал, что ненавижу его.

Поздней осенью 1990 года Будинас возник передо мной из толпы возле цирка. Просто шагнул навстречу и преградил мне путь. Выглядел он необычно: широченные штаны и голубой пиджак с золочеными пуговицами делали его похожим на капитана дальнего плаванья. Вслед за ним, подчеркивая сходство, тянулся шлейф ароматного трубочного дыма.

— Так, значит, ты сейчас не работаешь, — рассеянно произнес он, глядя поверх моей головы.

— С чего ты взял? — оторопел я. У меня был собственный кабинет с окнами на центральный минский проспект. Из кабинета я руководил отделом в молодежном научно-техническом центре. Незадолго до этого центр аккуратно перевел свои фонды из собственности городской комсомольской организации во владение нескольких частных лиц. В мою задачу входило расширение общественных связей центра. При этом руководство желало только одного — чтобы общество забыло о существовании их организации как можно скорее. За умение разрешить это противоречие платили по тем временам вполне приличную зарплату. Это меня радовало и помогало воспитать чувство самоуважения.

— Ну и что тебе платят? — спросил Будинас, выслушав мой рассказ. И я, не колеблясь, назвал сумму в два раза большую, чем получал на самом деле.

— Получать будешь чуть меньше, зато выделю тебе машину с шофером, и войдешь в число учредителей.

Учредителем мне быть не хотелось. Кто сейчас помнит начало девяностых в дышащем на ладан СССР? Время текло с такой скоростью, что за три-четыре года сменилось несколько поколений предпринимателей. Молодой бизнес, как деревья на кладбище, яростно тянулся к алмазным небесам. Тот, кто рос быстрее, накрывал своей тенью конкурентов — неудач-ники загибались. Боролись за место под солнцем любыми средствами. Самым популярным была снайперская винтовка, но в дело шли и напалм, и противопехотные мины, и синильная кислота. Все это было направлено против учредителей, а наемные работники регулярно ходили на похороны.

— Учредителем не хочешь. Понимаю... — Будинас на мгновенье задумался, а потом спросил без перехода:

— Ты бывал в Америке?

— В какой Америке? — переспросил я от неожиданности,

— В той, где фонды и гранты, — ответил он.

На моих глазах Будинас нарисовал очередной невероятный проект и поместил меня в самую его середину.

Будинасовский «Полифакт» издавал книги «новых экономистов». Их украшали имена Селюнина, Лисичкина, Попова, Гайдара... Было это куда как оригинальнее — книги других издательств чаще всего украшала «венерина дельта» или на худой конец бесстыже выставленные на всеобщее обозрение женские груди. Судя по всему, покупателям физиология была ближе, чем экономика. Постояв возле полок «Полифакта» и задумчиво послюнявив страницы, они уходили, так ничего и не купив. Издательство должно было вот-вот загнуться, но не загибалось. Спасало то, что жило оно не «с продаж», а от государственных заказов, которыми помогали разжиться сами авторы — творцы «новой экономики». Но всему приходит конец, даже госзаказам!

— Сам подумай, — уговаривал меня Будинас. — Ну, не «Дайджесту» же с их блядями на обложках гранты давать!

Через месяц с чемоданом «перестроечной» литературы я шатался по готовящемуся к Рождеству Манхэттену, сверяя по бумажке адреса потенциальных благодетелей. Разговаривали со мной везде корректно, с некоторым даже любопытством -в то время в Нью-Йорк за деньгами еще мало кто прилетал. Но заканчивались разговоры примерно одинаково: мне жали руку и сообщали, что надо написать заявку на грант, и что все фонды на следующий год уже распределены. Я выходил из очередного офиса и чертыхаясь тащил чемодан дальше: не получалось не только добыть денег, но и избавиться от части книг, оставив их в качестве образцов. Чемодан, как сурок Бетховена, сопровождал меня во всех странствиях: поднимался на Эмпайр Стейт Билдинг, бродил по музею Метрополитен, занимал свое место у ног на бродвейских спектаклях. В конце концов, он мне настолько надоел, что, добравшись до книжного магазина «Черное море», что на Брайтон Биче, я продал оптом все книги за десять долларов. Это были единственные деньги, которые я сумел заработать в Америке.