Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты - Николай Черкашин

Взял горсть с ее могилы для Марины в Севастополе — ведь их немало связывало и при жизни.

Говорят, в доме на улице Пьера Кюри теперь временный музей, туда водят экскурсии. Хорошо бы, если бы он стал постоянным музеем, обрел бы защиту и покровительство в лице российских дипломатов или Русской православной церкви.

Возвращаемся в порт. Ночь милосердно спасла нас от дневного пекла. Все промыслительно: чья-то рука отвела от нас все второстепенное, всю суету с протокольными визитами, экскурсиями, покупкой сувениров, осталось самое главное, ради чего мы и пришли, — паломничество к русским камням, к нашим святыням, единение душ. Впрочем, штаб нашего похода все же успел нанести протокольный визит к мэру Бизерты и вместе с ним успел приехать на кладбище к началу литии.

На ночной панихиде я стоял рядом с Ростиславом Доном и, поглядывая на него, пытался понять, что у нею сейчас на душе. Ведь здесь, в Бизерте, прошла часть ею детства...

Мой коллега Алексей Ломтев подробно расспросил Ростислава Всеволодовича о ею судьбе и жизни:

— Я родился в тысяча девятьсот девятнадцатом году в Севастополе, — голос Дона, глуховатый и совсем тихий, заставлял вслушиваться, вникать. Словно старую первую звуковую кинохронику смотришь или вслушиваешься в граммофонную речь... — Мой отец был морским офицером, капитаном 2-го ранга, который воевал во время Первой мировой войны против немцев. После революции поступил в Добровольческую Белую армию, сражался с большевиками.

Ну, как всем известно, Белая армия после трехлетней борьбы должна была покинуть страну, и эта эвакуация произошла в ноябре 1920 года из Севастополя и из Керчи. Таким образом, началась новая судьба моей семьи. Мне тогда был всего один год, но мой отец взял семью, погрузил на свой корабль 3500 воинов и в составе Русской эскадры отправился в Константинополь. Потом его перевели на другой корабль... Тогда был подписан договор между Врангелем и французским правительством, по которому весь русский флот, который пришел из Севастополя в Константинополь, переведен в Бизерту — французский порт в Тунисе. Так для многих-многих русских началась совершенно новая жизнь за границей, в очень тяжелых условиях.

Флот в Бизерте оставался пять лет, потому что по соглашению французское правительство его содержало — была у всех надежда, что большевистская власть не продержится долго и будет возможность вернуться в Россию. Но эта надежда постепенно исчезала, и когда в 1925 году французское правительство признало советскую власть, флот был распущен, но не был отдан советскому правительству, как сначала предполагалось, а был распродан.

Для моей семьи эмиграция и жизнь в эмиграции началась сразу после прибытия в Бизерту, где наша семья оставались всего несколько месяцев, так как корабль отца был продан одним из первых. И отец был переведен в Марсель, в Ниццу, потом — Париж. Чем только ни приходилось заниматься эмигрантам того времени. На полях Верденской битвы (или, как ее тогда называли, «верденской мясорубки») отец разряжал газовые снаряды, которые остались во многих местах вокруг Вердена, где произошло это продолжительное сражение. Потом работал электриком недалеко от Парижа. В Париже много было русских, которые эмигрировали после революции, очутились во Франции. И можно сказать, что Париж стал до известной степени маленьким русским центром для многих изгнанников.

Тогда были созданы разные объединения, Морской клуб, который позднее стал Морским собранием и много других разных организаций. В эмигрантской среде появилось множество интереснейших людей; среди них можно назвать Бунина, который стал нобелевским лауреатом, Мережковского, Тэффи, историка Алданова. Был здесь «Русский балет» Дягилева, который имел мировую репутацию, балетмейстер Лифарь, замечательные артисты оперы, и, конечно, все помнят Шаляпина...

Собеседник мой совсем ушел в себя и говорил уже не со мной, а со своим прошлым. С историей. Впрочем, для меня это была история «вообще», а для него — история семьи, история собственного рода.

— До 1929 года еще можно было переписываться с Россией. Мои родители писали и получали письма, в которых можно было, конечно, кратко и очень осторожно, давать сведения. Но это прекратилось в 1929 году, и тогда всякая связь с Россией оборвалась.

В 1934 году мы узнали, что по приказу Сталина арестовали почти все близкие нам семьи, которые еще оставались в Петербурге. Там жила моя родная бабушка (Ольга Дон) по отцу и его сестра. Они смогли пережить революцию, потому что моя тетя работала в Техническом институте, имела известную репутацию, и ее оставили в покое. А вот дедушка Павел Дон умер в Петропавловской крепости. Его арестовали в 1917 году, потому что он был генерал-майором. Бабушке посчастливилось умереть своей смертью дома, а вот тетя Таня (Татьяна Дон) исчезла в ГУЛАГе, ее следов мы так и не нашли.

Мы с сестрой росли, жили по русским традициям и французским законам; и в конце концов эмигрантские семьи должны были принять решение — взять или нет французское подданство.

Это было трудное решение. Мои родители, как и многие эмигранты, были очень преданы России, были православными, соблюдали все традиции, связанные с православной религией. Моему отцу — военному и дворянину... ему было тяжело расстаться с присягой, которую он когда-то дал Государю. Но, в конце концов, как и многие эмигранты, он смирился и принял французское подданство ради нас — детей. Чтобы мы смогли бы устроить свою жизнь в лучших условиях. Например, без французского подданства я не смог бы поступить на государственную службу. А я тогда как раз очень интересовался дипломатией. Так что, оставаясь в душе русскими, мы в 1938 году получили французское подданство...

— Дон рассказывает печальную сагу об эмигрантской доле своей семьи, — резюмирует Алексей Ломтев, — шелестит бумагами, старыми фотографиями, пожелтевшими документами, он очень надеется, что это все не пропадет, не исчезнет, не истлеет, как никому не нужный хлам. Он очень надеется, что русские, оторванные когда-то от Родины, нужны ей — России. Может быть, он не все понимает в нынешней, такой быстрой, непредсказуемой, порой жестокой действительности. Может быть, он не по-современному романтичен и наивен в своих представлениях о новой России. Но он надеется. И это то, что было воспитанно в нем его отцом, и жило в нем все эти девяносто с лишним лет... Мы еще не раз присядем с ним на диванчике в одном из холлов лайнера, пока он бороздит моря — Бизерта, Лемнос, Галлиполи, Константинополь... — и он дорасскажет мне свою семейную сагу. И меня все время будет мучить все тот же вопрос Столько бедствий, смертей, обид, изгнаний, рухнувших надежд и поломанных судеб — ради чего?!

Мне еще предстояло услышать интереснейшие доклады князей Голицына, Шаховского и Чавчавадзе, побеседовать с интеллигентнейшим, интереснейшим человеком графом Капнистом, посмотреть замечательные фильмы Елены Чавчавадзе, тепло «озвученные» Никитой Михалковым, поучаствовать в молебнах над русскими могилами, на долгие «советские годы» забытыми в чужих землях, пересмотреть вороха документов — немых и таких говорящих свидетелей Исхода двадцатого года, когда от большой России откололся и ушел на чужбину айсберг русской эмиграции... А ночами я сидел в каюте и под плеск средиземноморской волны за иллюминатором читал строчки Дона: «Последнее прощание с родиной происходило в трагической жуткой обстановке. Мы погрузились на транспорт “Поти”... К нам водворилось три с половиной тысячи человек. Перегруженный корабль шел с креном... Воды было очень мало, ее выдавали крохотными порциями, люди страдали от жажды... Многие на корабле заболели тифом Дети плакали, кашляли безостановочно..»

Я представил себе все это: бурное море, ненадежный перегруженный транспорт «Поти», голод и холод, и неизвестность впереди. И среди этого вавилонского столпотворения — маленький мальчик, которому суждено было ждать рейса в обратный путь ровно девяносто лет... И он дождался, вопреки всем превратностям судьбы!

Бизерта — ровесница Карфагена. Побывав в Бизерте в 20-е годы, Сент-Экзюпери назвал ее «русским Карфагеном». Но она стала невольным побратимом Севастополя. Потом в ее гавани укрывался еще и испанский флот в годы Гражданской войны в Испании. Воистину Бизерта — пристанище беглых флотов...

Из поэтической тетради Валерия Латынина:

Дай, Господи, не ведать никогдаБратоубийства православным людям!Пусть давняя кровавая враждаПотомкам нашим в назиданье будет!

Так же, как на их беженских пароходах и кораблях, на нашем лайнере собраны люди самых разных профессий и сословий: тут и историки, и военные, и духовенство, и казаки, и деловые люди, и артисты, и художники, и профессура, и врачи, и чиновники разных ведомств, и просто мастеровые...