Исторический калейдоскоп - Сергей Эдуардович Цветков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рукопись «Слова о полку Игореве» попала в руки учёных только в 1792 году — это была случайная находка одного из любителей древности, обер-прокурора Синода графа А. Мусина-Пушкина. К счастью, с неё догадались снять типографскую копию, ибо уже через каких-нибудь двадцать лет драгоценная рукопись сгорела в Москве, во время пожара 1812 года.
Но злоключения поэмы на этом не закончились. Вскоре после утраты оригинала рукописи появились сомнения в её подлинности. Поэму называли кустом роз среди ржаного поля. Слишком уж высокий культурный уровень демонстрировал её безвестный автор. И многие видные учёные склонялись к тому, что «Слово» является литературной фальсификацией, подделкой XVIII века.
К настоящему времени подлинность жемчужины древнерусской поэзии неоднократно пытались доказать при помощи самых разнообразных методик и аргументов. Но именно «Codex Cumanicus» является неопровержимым доказательством подлинности «Слова о полку Игореве». Давно известно, что в тексте «Слова» имеются многочисленные тюркизмы — заимствования из половецкого языка, встречающиеся и в «Codex Cumanicus». А поскольку половецкий этнос полностью исчез уже к концу средневековья, то очевидно, что намеренная фальсификация невозможна. Ведь в конце XVIII века в России уже никто не знал живую половецкую речь и, следовательно, не мог вставить половецкие слова в текст «Слова о полку Игореве».
Заглянуть в «Codex Cumanicus» неизвестный мистификатор (если бы таковой существовал) тоже не смог бы. Экземпляр из библиотеки Петрарки — единственный сохранившийся. В 1362 году Петрарка завещал все своё библиографическое собрание венецианской библиотеке собора Сан-Марко, где оно благополучно пролежало под спудом несколько веков. Только в 1828 году «Codex Cumanicus» впервые опубликовал немецкий востоковед, полиглот и путешественник Юлиус Генрих Клапрот. Российские востоковеды и тюркологи ознакомились с «Codex Cumanicus» ещё позже — во второй половине XIX века.
Вот так известный итальянский поэт и неизвестные францисканские монахи сослужили неоценимую службу русской культуре.
Повесть временных лет, или Досье для Господа Бога
За нашей древней летописью прочно закрепилось название «Повесть временных лет» — по первым словам, с которых она начинается: «Се повести временных лет, откуда есть пошла Русская земля, и кто в Киеве первее нача княжити».
Между тем название это для современного человека уже не совсем понятно. Какой смысл имеет выражение «временные лета»?
Самое распространённое толкование гласит, что «временных» в данном контексте значит «минувших», «прошедших». Действительно, уже составитель так называемого Тверского сборника, живший в конце XV — начале XVI века, перевёл летописное название следующим образом: «Повести древних лет». Следуя этой традиции, академик Лихачёв в своём классическом переводе летописи на современный язык тоже начинает так: «Вот повести минувших лет…».
Однако у слова «временной» есть и другое значение: «не всегда, не вечно существующий; земной, преходящий». Смысловой упор тут делает на противопоставлении течения «временных» (то есть земных) лет — неподвижной вечности, в которой пребывает сакральный, небесный мир.
И вот это значение древний летописец, несомненно, имел в виду. Дело в том, что «Повесть временных лет» предназначалась, собственно, не князьям, не образованным современникам летописца и даже не потомкам. Подразумевалось, что главным её читателем был сам Господь Бог. Летопись отмечала дела и события, по которым будут судить Русскую землю на Страшном суде. Это был своеобразный отчёт о прегрешениях и праведных поступках нескольких поколений русских людей. Не случайно, волынский князь Мстислав, против которого жители Берестья подняли мятеж (1289), пригрозил им, что «вписал есмь в летописец коромолу их».
Таким образом, наши далёкие предки не воспринимали «Повесть временных лет» просто как историческое сочинение, или рассказ о прошлом. «Временные лета» для них были чётко ограниченным отрезком времени, протяжённостью в 7000 лет: они начинались с сотворения мира, имели «сюжетную кульминацию» в виде крещения Русской земли и заканчивались Страшным судом, который, согласно пасхальным таблицам, должен был наступить в 1492 году от Рождества Христова. Описывая прошлое, летописец имел в виду будущее, а название летописи призывало помнить не о минувшем, но — о вечном.
История и литературный миф — технология превращения
(на примере одного рассказа)Великолепный рассказ Борхеса «История воина и пленницы» начинается с изложения истории некоего Дроктульфта — новообращённого варвара, который может считаться «первым итальянцем»:
Воин из племени лангобардов, Дроктульфт при осаде Равенны оставил своих и погиб, обороняя город, который перед тем штурмовал. Равеннцы погребли его в одном из храмов и сложили эпитафию, засвидетельствовав свою признательность («он ради нас пренебрёг милыми сердцу родными») и поразительное несоответствие между кровожадным лицом этого варвара и его простосердечием и добротой:
Ликом ужасен он был, но благожелателен духом, С долгой своей бородой, павшей на мощную грудь.Такова история жизни Дроктульфта — варвара, погибшего, защищая Римскую империю: точнее, такова часть этой истории, которую сумел выручить у времени Павел Диакон. Неизвестно даже, когда это все произошло: то ли в середине шестого века, когда лангобарды опустошали поля Италии, то ли в восьмом, перед падением Равенны. Представим себе (я ведь пишу не исторический труд) первое. Представим Дроктульфта sub specie aeternitates[23] — не самого по себе, конечно же, единственного и непостижимого (как любой), а обобщённый тип, в который его и тысячи ему подобных превратило предание — труд памяти и забвенья. Сквозь тёмную географию чащ и топей война привела его с берегов Дуная и Эльбы в Италию, а он, вероятно, и не знал, что идёт на юг и сражается против римского владычества. Он мог быть из ариан, верующих, будто слава Сына — лишь отсвет славы Отца, но скорее ему подойдёт образ поклонника Земли, Эрты, чей закутанный истукан возят от бивака к биваку в телеге, запряжённой быками, или божеств войны и грозы, неповоротливых деревянных идолов, облачённых в тканину и увешанных монетами и кольцами. Он явился из непроглядных чащ кабана и зубра, был
