Горький мед любви - Пьер Лоти

Я был как во сне. Хотя я едва взглянул на него, черты его детского лица врезались в мою память. Я был сильно взволнован; мысли мои путались. Забыв о времени, я боялся, что наступит утро и мне придется отправиться прямо на корабль, не заглянув в свою хижину и не обняв Рарагю, которую я, может быть, никогда больше не увижу…

XLIII

Когда мы вышли, Таимага спросила меня:

— Ты завтра придешь?

— Нет, — ответил я, — рано утром я уплываю в Калифорнию.

Минуту спустя она робко спросила:

— Руери говорил тебе о Таимаге?

Мало-помалу Таимага оживилась, как будто сердце ее потихоньку просыпалось ото сна. Она уже не была безучастна и молчалива, а взволнованно расспрашивала о том, кого звала Руери, и я увидел ее такой, какой и ожидал: с любовью и грустью хранившей память о моем брате.

До мельчайших подробностей запомнила она рассказы Руери о нашей семье и стране. Она даже вспомнила мое домашнее прозвище и, смеясь, рассказала одну забытую историю из моего раннего детства. Нельзя описать, какое впечатление произвели на меня забытое имя и воспоминания, сохранившиеся в памяти этой женщины и поведанные ею на полинезийском языке.

Небо прояснилось, и мы возвращались, очарованные красотой лунной ночи. Я проводил Таимагу до ее хижины в Папеэте, хотя теперь она жила у матери на острове Моореа. Расставаясь с нею, я сообщил, когда мы должны вернуться, и уговаривал ее приехать в это время в Папеэте с обоими сыновьями. Таимага клятвенно обещала, но сделалась снова мрачной при упоминании о своих детях. Ее слова опять стали непонятными, насмешливыми, она казалась мне странной и дикой, как и позже, когда я вновь ее увидел.

XLIV

Было около трех часов, когда я подошел к дому, где меня дожидалась Рарагю. В воздухе веяло утренней свежестью. Рарагю, ждавшая меня в темноте, бросилась ко мне в объятия.

Я рассказал ей об этой странной ночи и просил никому не рассказывать, чтобы давно забытая история опять не сделалась достоянием папеэтских женщин.

Мы проводили вместе последнюю ночь. Неопределенность будущего, расстояние, которое скоро разделит нас, — все это придавало прощанию грустный оттенок. В эти последние часы Рарагю была нежна и очаровательна, как настоящая жена Лоти, трогательная в своем порыве любви. Она высказала на своем маорийском языке все, что чистая и нежная привязанность могла вдохнуть в сердце пятнадцатилетней девочки.

XLV

Сон был недолгим, меня разбудили первые лучи зари. В минуту пробуждения все с моей голове смешалось: мысль о том, что сегодня отъезд и придется навсегда покинуть эту хижину и подругу, путалась с мыслью о Таимаге и ее сыновьях, которые связывали меня с этой страной новыми узами.

Печальный, белесый утренний свет проникал в открытые окна. Я несколько минут смотрел на спящую Рарагю и разбудил ее поцелуем.

— Ах да, Лоти, — сказала она, — уже утро, и тебе пора ехать.

Она одевалась со слезами: надела свою лучшую тунику, но в волосы вколола увядшие цветы и вчерашний тиаре, дав клятву до моего возвращения не носить других. Я открыл дверь в сад и, бросив на все прощальный взгляд, сорвал ветку мимозы и горсть могильниц. Рука об руку с моей маленькой женой мы отправились на берег. Кошка бежала с нами, как и в то время, когда мы ходили на берег ручья.

Там уже собралась многочисленная и молчаливая толпа; придворные королевы и молодые женщины из Папеэте, у которых «Rendeer» забирал друзей и любовников, сидели на земле. Некоторые плакали, другие просто смотрели на нас. Рарагю села рядом с ними, а меня отвезла на борт корабля последняя лодка.

Около восьми часов «Rendeer» снялся с якоря при звуке рожка. Тут я увидел Таимагу, которая тоже пришла проводить меня, как двенадцать лет тому назад, еще совсем молодой, она провожала Руери.

Она заметила Рарагю и села рядом. Утро было прелестное, теплое и спокойное, без малейшего ветерка. Но на вершинах гор уже собирались тяжелые облака и образовали большой темный купол, под которым лежал берег океана с кокосовыми пальмами и молодыми женщинами в белых платьях, освещенный утренним солнцем. Отъезд придавал этой картине печальную прелесть.

XLVI

Группа таитянок уже превратилась в неопределенную массу, но опустевшая хижина Руери на берегу еще долго была видна, и я пристально глядел на эту точку между деревьями.

Облака, лежавшие на горах, быстро спускались на Таити и скоро совсем закрыли остров. Острая вершина Фатауа еще раз мелькнула среди туч, и снова все исчезло в густой темной пелене; резко подул ветер, море позеленело и забурлило; началась гроза. Тогда я вошел в свою каюту и бросился в койку, накрывшись голубым парео, которое Рарагю носила некогда в Апире. Я пролежал так целый день, прислушиваясь к однообразному шуму волн, которые бились о борта судна. Весь день я был в каком-то мечтательном забытьи, в котором океанские картины перемешивались с воспоминаниями из моего детства.

При зеленоватом свете, проходящем через округлое стекло, были видны разбросанные по каюте разнообразные предметы — головные уборы океанийских вождей, первобытные изображения бога маори, уродливые идолы, пальмовые ветки, кораллы, увядшие, но еще пахучие венки Рарагю и Ариитеи и свежий букет из могильниц, собранный у двери нашего жилища.

XLVII

После заката я заступал на вахту, поэтому я поднялся на мостик. Холодный резкий ветер ударил мне в лицо и возвратил к действительности. Я сменил Джона Б., моего брата, искренняя привязанность которого давно уже служила мне в жизни опорой. «Вижу две земли, Гарри, — сказал мне Джон, сдавая вахту, — они за нами и мне не стоит их называть: ты их знаешь».

Два далеких силуэта едва виднелись на горизонте: остров Таити и остров Моореа.

Джон пробыл со мной до поздней ночи, и я рассказал ему о последнем вечере, так как он знал только, что ночью я ходил куда-то далеко и что-то от него скрываю. Я отвык плакать, но со вчерашнего дня слезы накипали у меня в груди, а здесь, в темноте, я мог плакать как ребенок — и этого никто не видел, кроме Джона. Море бурлило, и ветер гнал нас в ночи. После целого года, прожитого, как во сне, на самом удивительном острове земного шара, пора было просыпаться и возвращаться к тяжелому ремеслу моряка.

А на горизонте все виднелись два далеких облака: Таити и Моореа. На первом — Рарагю плачет в опустевшей хижине, которую бьет дождь и ветер; на втором — живет Тамари, ребенок «с глазами и лбом моего брата»…

Этот ребенок, старший сын семьи, похож на моего брата Жоржа, а между тем он туземец, и наше семейство останется для него чужим и моя старушка мать никогда его не увидит. Однако мысли о нем почти утешали меня, по крайней мере, не все умерло вместе с Жоржем. Может быть, мне суждено так же погибнуть в далекой стране и обратиться в ничто, и я тоже хотел бы остаться на Таити в ребенке, в котором текла бы моя кровь, смешанная с кровью Рарагю; я бы находил особую радость в этой таинственной связи между нами, воплощенной в маорийском ребенке.

Я не думал, что так ее полюблю, но теперь только почувствовал, что привязан к ней крепко и навсегда. Боже, как я полюбил Океанию! У меня теперь было две родины, и я когда-нибудь вернусь сюда и, может быть, окончу здесь свою жизнь!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Через двадцать дней корабль подошел к Гонолулу, столице Сандвичевых островов, для веселой двухмесячной стоянки. Тут маорийцы были уже более цивилизованными, чем на Таити: пышный двор, раззолоченный король, праздники на европейский лад, потешные министры с плюмажем — из всего этого экзотического окружения выделялась прелестная фигура королевы Эммы. Придворные дамы были нарядно одеты, а молодые девушки, похожие на Рарагю, — в длинных перчатках и парижских туалетах.

Население Гонолулу, большого города с конной железной дорогой, чрезвычайно пестрое: тут и татуированные гавайцы, и американские торговцы, и китайские купцы. Страна прекрасна, природа также. Великолепная растительность напоминает таитянскую, но в ней нет той свежести и мощи. Тут тоже говорят на маорийском языке или, скорее, его диалекте; и туземцы понимали меня. Я чувствовал себя почти как на Таити, не так, как потом в Америке.

II

После месячного плавания мы прибыли в Сан-Франциско, в Калифорнию, на нашу вторую стоянку. Тут меня ждало первое письмо от Рарагю — оно было доставлено в английское консульство американским судном, нагруженным перламутром, которое ушло из Таити через несколько дней после нашего отъезда.

Вот содержание письма:

Jte Loti? Taata huero tave? Tave no te atemarara

peretant no te pahi auai «Rendeer».

(Лоти, носящему аксельбант английского