В горах Кавказа. Записки современного пустынножителя - Меркурий

На следующий день все, что было пожертвовано — иконы, книги и облачение он почтовыми посылками отправил в Сухуми на адреса знакомых ему благодетельниц, а деньги обменял в сберегательных кассах на аккредитивы.

В тот же день, вечерним поездом, он уехал в Пюхтицкий женский монастырь, где, так же как и в Троице-Сергиевой Лавре, произнес в трапезной свою заранее подготовленную речь, после которой расчувствовавшиеся монахини отдали ему все свои денежные сбережения.

Снова обменяв полученную сумму на аккредитивы, он немедленно уехал в Псково-Печорский монастырь, а затем в Почаевскую Лавру. Побывал также и в Рижском женском монастыре, и в Никольско-Преображенской пустыни, завершив свое турне в Одесском мужском монастыре, откуда и возвратился уже в Сухуми. Получив вещи, которые были отправлены им по почте, он переправил их с монахинями в пустынный скит, откуда позднее братья перенесли все это на вторую поляну, в церковку. На деньги же, пожертвованные благочестивыми рабами Божиими для содержания пустынножителей, он купил себе дом в Сухуми, сделавшись обладателем земельного участка в курортном городе. На нужды пустыни, вместе с проживающим в нем братством, он махнул рукой.

После своего возвращения из паломничества он однажды все же наведался в пустынную церковку, принеся с собой огромную, хорошо переплетенную книгу, где чьей-то искусной рукой в три ряда на каждой странице каллиграфически были написаны имена, сообщенные ему доброхотными жертвовательницами. Отслужив всего лишь одну литургию, во время которой больной брат в алтаре прочитал все эти имена, иеромонах вновь отправился в город, навсегда оставив книгу в алтаре. Больной брат, этот абсолютный бессребреник, в течение целого года после исполнения своего келейного правила, ежедневно стоял в алтаре и едва успевал за два часа прочитывать объемистый том, в котором заключалось не менее двадцати пяти тысяч имен.

Конечной целью иеромонах поставил себе всеми правдами и неправдами пробиться в штат священнослужителей кафедрального собора, но этому желанию не суждено было осуществиться. Подвел случай. Однажды опьянев до беспамятства, он лежал на одной из улиц города. Милицейская машина увезла его в вытрезвитель, об этом стало широко известно. Со временем, однако, ему все же удалось склонить на свою сторону регента, разумеется, не без подарка, и определиться в состав архиерейского хора на правах штатного певца. Получив определенный статус, он стал вести праздную жизнь обывателя. Целыми днями с утра до вечера шатался по кафе и закусочным, стрелял в тире из пневматического ружья, загорал на пляжах вместе с курортниками и курортницами, совершал увеселительные прогулки по морю на экскурсионном катере или разъезжал в такси по городу: то в обезьяний питомник, то на фуникулер, то в ботанический сад. Иногда ездил на городской ипподром, поглядеть на конные скачки и прочее, и прочее.

Вечернее время он посвятил посещению домов и квартир благочестивых женщин-христианок, особенно тех, где проживали молодые инокини или одинокие девицы. Там он заводил речь о возможности приобретения благодатной Иисусовой молитвы, живя среди мира, хотя сам не имел ни малейшего опыта в этом деле. Он предлагал каждой из своих слушательниц метод своего собственного изобретения, заключающийся в том, что при произнесении первого слова — «Господи» — внимание ума нужно устремлять выше верхушки сердца, при словах «Иисусе Христе» нужно было переключать внимание в нижнюю часть сердца, далее, при словах «Сыне Божий» — устремляться вниманием на правую сторону сердца, и затем при словах «помилуй мя грешную» — на левую его сторону. Свою бредовую идею он назвал «методом крестообразной молитвы», о которой, естественно, нет ни намека, ни упоминания у святых Отцов.

Целомудренные девицы, желающие взлететь по духовной лестнице, перепрыгивая через несколько ступеней, с увлечением слушали его поучения и, при свойственной им восторженности, прославляли его повсюду в обществе подобных себе, называя благодатным и даже прозорливым.

У иеромонаха зародилась самолюбивая идея: организовать собственную христианскую общину из этих одиноких женщин и девиц. На первых порах он демонстративно в присутствии своих почитательниц совершил постриг в рясофор двух молодых девиц, после чего стал называть их матушками. Через некоторое время постриг в рясофор еще двух девиц и тех также стал называть матушками, что, конечно, было очень лестно для прочих его почитательниц, которые в будущем ожидали того же и для себя. Впоследствии стал постригать и в мантию. Так примерно за полгода образовалось небольшое общество инокинь, проживающих в разных местах города.

Со временем он все чаще стал посещать некоторых из своих почитательниц. Постоянное общение незаметно для них сделало привычным вольное обращение — мать всех пороков. Он уже заходил в эти дома и квартиры, как к себе домой, и в увлекательных беседах с глазу на глаз и даже при нескольких участницах разговора исподволь, как бы невзначай, касался случаев блудных падений среди монашествующих в давние времена. При этом он незаметно пытался укрепить в их сознании мысль, что горячим покаянием падавшие быстро заглаживали свой грех и впоследствии получали даже духовные дарования.

Молодые, неопытные в духовной брани женщины и девицы с тайным услаждением, улыбаясь и шутя, слушали эти повествования, которые стали для них губительной сетью. Почти всегда этот увлекательный разговор продолжался далеко за полночь, и разгоряченным собеседникам было уже не до вечерних молитвословий. Теперь время проходило в почти ежевечерних увеселительных посиделках, которые впоследствии свелись к беседам только лишь об искушениях.

Поистине, достойно удивления то, как все эти целомудренные и благочестивые девицы под действием искусительных рассказов, при содействии, конечно, блудного демона, совершенно забывали о тяжести этого греха, особенно для монашествующих, и об обычных мерах предосторожности. Мало кто из них не сожалел потом, оплакивая горькими слезами свои грехопадения с крайне плачевными последствиями.

В главах о деятельной жизни авва Евагрий, наблюдая эту переменчивость души, как бы с удивлением пишет: «О демоне же, делающем душу бесчувственною, должно ли и говорить что? Я, по крайней мере, боюсь писать о нем. Как это душа выступает из собственного устроения своего и в то время, какой (демон) находит на нее? Тогда и страх Божий и всякое благоговеинство душа отлагает, грех не ставит в грех и беззаконие не считает беззаконием; о Страшном Суде и вечной муке вспоминает, как о простом (голом) слове, — и Бога хотя исповедует, но повелений Его знать не хочет. Когда она движется ко греху, (то) как ослепшая, не видит, и, как глухая, не слышит, поношение от людей ставит ни во что, (а также) и стыд пред ними…»