Бродячие собаки - Жигалов Сергей Александрович

В то утро после водопоя она дремала на мешке, из которого давно вымерз щенячий запах. Сквозь сон она услышала треск «Бурана». Потом шаги. Насторожилась. Кто-то, хрустя снегом, шел к прогрызенной в досках дыре.

Человек постоял, лег на живот и заглянул в прогрызенное отверстие. Там царил полумрак. Он разглядел кучу дробленки. Найда отошла в угол, подобралась. Человек подошел к двери, проверил замок. Это был фермер, который осенью завез сюда дробленку для подкормки карпа, но не успел израсходовать. Ударили морозы, и он заторопился спустить пруды, чтобы взять товарного карпа. Вода из прудов, стекавшая по оврагу, и помешала тогда Найде попасть в село.

Человек потоптался и уехал. Найда заснула. И опять тот же треск снегохода разбудил ее во второй раз. На этот раз приехали двое. Фермер взял с собой сына подростка. Найда слышала, как они разговаривали. Стучали по доскам.

— Папань, а с чего ты взял, что тут волк?

— Следы не видишь? Какие лапы. У собаки поуже, вроде, как лодочкой. А это круглые. Скорее всего, какой-нибудь молодой переярок.

— А может, его тут нет.

— Ты, Генк, в мать бестолковый. Видишь, на снегу к дыре след есть, а назад нету.

— Кинется на нас. Давай, папань, его застрелим. Шкуру на сиденье в «Ниву» постелим.

— Застрелить дурак застрелит. Живьем взять надо. Сетку-то расправь. Колышком подопри, чтоб он туда глубже залез, запутался лучше. Чо ты все оглядываешься? Боишься?

— Эт ты боишься. Все ружье держишь.

— Ладно, пошли дверь открывать.

Как только загремел замок, Найда метнулась в лаз в стене. Ткнулась мордой в какую-то паутину. Посунулась назад. Забилась, все больше путаясь в сеть.

— Папаняа-а! — заверещал парнишка. — Он вырывается!..

Глава двадцать вторая

Стекли белые крылья зимы ручьями в долы и поймы. Седой лисовин, натрескавшись мышей у вороха дробленки, грел бока на весеннем солнце. Трусил с холма к разлившейся пойме. Садился у самой воды. Ждал. Щуки живыми поленьями выплывали на прогревшееся мелководье. Возились. Ходуном ходили перья желтой осоки, и лисовин в нетерпении сучил лапками, клонил голову набок. Случалось, какая-нибудь речная волчица, заигравшись, выскакивала чуть не на сушу. Билась в траве, лисовин хватал, пятясь, тащил улов на берег. Играл с подпрыгивающей рыбиной, будто щенок. Когда щука засыпала, лисовин ложился около нее, прикидывался дохлым. Тут же с неба косо падали вороны. Боком-скоком припрыгивали к рыбине. Ветерок заворачивал на лисовине шерсть. Жутко вороне, но как веревкой тянет тускло отблескивающий рыбий глаз. Вот он за полтора скока. Но видит, обнажается бритвенная прорезь лисьего зрачка. Моргнул лисовин и опять умер…

Насмелилась, клюнула серая в щучий глаз. Клацнул зубами лисовин. Заколотила крыльями, забазланила ворона на всю пойму. Вырвалась. Отлетела подальше. Клювом приладила оставшиеся в сарафане перья: зуб за зуб, око за… хвост.

Рыбий глаз на ниточке бесхозно повис. Лисовин хвост откинул. Вороны опять запрыгали к рыбине…

Горстка крякшей отломилась от косяка, пронеслась над самой водой, из зеркальной глуби навстречу ей такая же стайка. Верхние взмыли над ветлами, нижние вглубь ушли. Бобер в старице ветлу грызет, будто топором рубит. Щепа вниз по течению кружится. Как мужичок-кержачок спиной к стволу привалится, посидит, отдохнет, только что цигарку не закурит. Вода в старицу валом из речки валит. В кустах шуршит, напирает. Крякши помотались, помотались, неподалеку от бобра в лужу упали. Плескались, смог поднебесный скатывали. Бобер ветлу догрыз. Верхушка в воду упала, а комель на суше. Взялся бобер за ствол, поднатужился, приподнял да как резнет на всю пойму. Утки аж поднялись. Но рассек накатывающийся по руслу стальной рокот мотора это живое бытие надвое. Подхватился с берега лисовин, взлетели утки. Ушел от греха в воду бобер. Щуки темными стрелами скользнули в коряги… Одни вороны внаглую принялись долбить бесхозную рыбину.

Мчал по руслу, обгоняя пенья-коренья, Венька Егоров на легкой дюральке. Ветер надувал за плечами капюшон штормовки. Глянуть издали, летит егерь над водой о двух головах. Одна, русая, вперед наклонена, другая назад к лопаткам откинута. Только о двух головах и можно так бешено на золотые клочья рвать взблескивающую в закатных лучах между черными деревьями воду.

Зеленеют бугры среди снега. Напуганные ревом мотора стаи пролетной птицы взмывают ввысь. Плывут навстречу черные коряги, зевнешь, вмиг винт загубишь. Ветер дергает сзади за куртку: куда парень летишь? Но улетучился из Венькиной души страх.

— Ур-ра-а! — кричит, захлебывается он солнечным ветром. Нету в этом сверкающем поднебесье горя и тлена, ледяного безмолвия. Зеленая травинка пробивается сквозь снег к солнцу. Норки двумя молниями скользнули по берегу, сцепились, запищали, покатились в воду… Целых три кряковых кавалера за одной уткой гонятся… Весна и любовь обрушились на пойму. Но ничего этого не видит егерь. Все затмила, стоит в глазах алая родинка на белой Наташкиной груди как раз против сердца.

— Наташка-а! — срывая голос, кричит егерь. Были бы крылья, взлетел бы следом за крякшами. Плевать на могильный венок на крыльце, плевать на угрозы прокурора. (Курьякова уже в марте перевели в другой район с понижением в должности). Есть в мире подлунном справедливость, есть. Есть!

По залитой водой пойме выскочил егерь на своей дюральке в залив. Глядь, у берега катер заморский с белой рубкой полированным деревом поблескивает. На берегу палатка, дымок. Сбоку на снегу ворох рыбы. «Никогда на воде один к бракушам не подъезжай, — вспомнились слова Рассохина. — Сделай вид, что не заметил…»

Но какое тут не заметил. Трое мужиков из палатки вылезли. Венька направил «Казанку» к берегу.

— Э-э, да тут старые знакомые. — Егерь спрыгнул на берег, подтянул лодку. В перепоясанном новеньком патронташем мужике с красным от солнца лицом узнал он Кабанятника. У него осенью на подсолнухах Венька отобрал помповое ружье. Этот крендель тогда пригрозил:

— Гляди, егерек, у тебя не две жизни. — Может, и венок он придумал.

— Пойдем, егерь, по сто капель мировую, — предложил Кабанятник. — Алик! — Из палатки уже несли бутылку, закуску.

— Не, мужики, я за рулем. — Венька чувствовал, как горит от ветра лицо. — Зачем вы так хамите! Ну поймали килограмма три-пять. На уху, пожарили. Мешками-то зачем. С икрой же рыба.

— Забери ты эту рыбу себе, друг, — миролюбиво сказал сухой, плечистый парень с кавказским акцентом. У него было смуглое пугающе красивое лицо. — Зачем ссориться, да? Мы отдыхаем. Расслабон, бин-бон. Ты нам не мешай, да. Мы тебе не будем мешать. Ты нас не видел, мы тебя не видели. Ради уважения выпей чуть-чуть. На посошок.

Венька заметил, как и Кавказец, и Кабанятник все время поглядывают на третьего, будто сверяются. Это был детина в камуфляжном комбинезоне. Из рукавов чуть не до колен торчали красные ручищи. Он пьяно сопел. Волосатые ноздри на щекастом лице то выворачивались, то опадали. Из-под покатого лба глядели на егеря глаза, будто две разрытые могилы.

— Давайте мужики, так. — В нем еще встречь солнца и ветра летела весна. — Давайте так. Я вам оставляю рыбы на уху, на жареху, а сети конфискую… Путевки у вас на утиную охоту имеются?

— Имеется путевка. Все имеется. Держи. — Кавказец вытащил из-за пазухи пачку пятисоток, выдернул две, протянул егерю. — Забирай путевку, друг. Тебе хорошо, нам хорошо. Мы отдыхаем. Не порть нам настроение.

— Оставь, на штраф пригодятся, — отвел руку с деньгами Венька.

— Ты, хер мамин, ну-ка вали отсюда! — Тот третий в камуфляжке подшагнул к Веньке вплотную. — Слышь, сдерни отсюда, не доводи меня до греха.

— Боб, остынь. — Кабанятник быстро встал между егерем и Камуфляжной Лапой. — Езжай, егерек, от греха. — В его голосе Венька уловил испуг.

«Карабин в лодке. Вернуться. — Мысль работала ясно и быстро. — Пьяные. Придется стрелять…» Венька быстро сбежал к воде. Лодки стояли рядом. Он прыгнул в их катер. Пробежал на корму. Нагнулся к мотору. Рванул свечной провод. Сзади орали и топали. Провод, вырванный был уже у него в руке, когда его накрыла темень. Бутылка, брошенная Кавказцем угодила ему в виеок.