Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

24. VI.1934

Я проснулась. 1/4 8-го. Кое-где уже шепчутся и двигаются, но мой Билль еще храпит. Наконец мы все встали, умылись, и я пошла на улицу. Как красив Звенигород! Вчера было темно, и я ничего не видела. Домики за деревьями, сады, а сзади, если посмотреть по дорожке, темные зеленые деревья и светлый солнечный луг. Я молча приветствовала природу и вспоминала ее Защищателя. Но теперь мне не было страшно, было светло, голубое небо и светлые облачка — такие как всегда. Я встала на пень. На меня светило солнце. Может быть, меня вчера выбрала Природа и я теперь знаю ее тайны? Скоро мы пошли завтракать, ели какую-то противную кашу, кисель и кофе с хлебом. Потом мы пошли в дом отдыха им. Рыкова. Там я прогулялась немного, и мы пошли в музей, где смотрели старые, старые вещи из 13, 14 и 18 века. Какие тогда были вещи! Мне всегда очень интересно рассматривать старое. Но я не могу представить себе, какие тогда были люди. О чем они думали и как? Очень хотелось бы немножко пожить тогда.

Мы пошли обедать. Обед был вкусный, было даже мороженое. К нам подошел, наверное, заведующий. Он потирал руки и спросил: «Ну что — вкусно?» «Очень вкусно и много!» — ответил Билль. Тот самодовольно улыбнулся: «Сумели-таки подготовиться! А то говорили, что у нас плохо кормят».

Потом мы, то есть Билль, мама, я, тов. Хрипченко и еще какая-то женщина, одни, раньше компании, поехали домой. Я печально посмотрела на весь чудесный старый Звенигород, посмотрела и на небо; было пять часов, облачка были белые, и теперь там было наоборот: уже волк или собака преследовали овец. Я вспомнила опять Покровителя природы, и у меня потекли слезы. Почему? Наверное, от счастья. В Москве мы сели в пустой трамвай, 14-й, и скоро очутились дома, а в голове у меня еще раз ожил красивый городок, леса, монастырь и Москва-река. Я легла спать в и часов и вскоре уснула…

Так возникла моя собственная религия, которую я держала в тайне. Позже я придумала мелодии двух хвалебных гимнов Защитителю природы, которого я почему-то назвала Бастилио. Эти гимны надо было обязательно напевать, когда поезд проезжал мимо рва между Ромашковым и Раздорами, а также в дни двух великих праздников, которые я учредила, — 12 мая и 4 августа. Появились и другие ритуалы — например, незаметно обнимать и целовать две сосны у лесной дороги в Ильинском. Но моя религия занимала меня исключительно за городом, в городе никакого божества не было, и я ничего не чувствовала. В городе были другие дела. От скуки я опять писала — сразу две повести, одну на русском, другую на немецком. В обеих описывалась жизнь дружных детей одной деревни и, соответственно, детей одной большой семьи, все эти дети были для меня как живые, и я себя отождествляла с ними.

А вообще-то лето прошло под знаком «Таинственного острова» Жюля Верна. Когда папа купил мне эту книгу, мы начали вместе ее читать: я днем, а папа догонял меня вечером. Часто я вкладывала ему записочки: «Когда Билль закончит эту главу, он от удивления подпрыгнет до потолка и сразу захочет читать дальше!» Книга совершенно заворожила меня, мне нравились дружные колонисты, у меня мороз пробегал по коже от всех таинственных явлений на этом острове, совершенно необъяснимых… пока не обнаружился капитан Немо. Папа тоже увлекся, он наизусть мог нарисовать карту острова со всеми подробностями. Все то лето во время поездок в Ильинское с дядей и тетей мы играли в колонистов: папа был Сайрус Смит, я — Герберт. Тетя Люба была Гедеон Спилет, дядя Эля сказал, что он будет Наб или, если угодно, даже Юп. Мама была у нас Пенкроф (хотя она, в общем-то, не играла с нами особенно активно). На пляжи мы придумывали новые приключения, обнаруживали всякие загадочные вещи и так далее.

Школьные годы

Десятидневный дневник мой заканчивался 27.VI словами «Да, вчера я получила еще одно письмо от Лёли…» и с этим связано второе четко запомнившееся событие того лета. Дело в том, что мы с Лёлей часто писали друг другу, обязательно по два письма в шестидневку. Содержание этой переписки я сейчас уже не могу себе представить, но помню большую радость находить в почтовом ящике сероватые конверты с ее аккуратным почерком. Семья Б. в то время получила дачу в Софрино, в поселке научных работников, и вот Лёля стала настойчиво меня туда приглашать. Когда пришло письмо на восьми страницах с очень подробным описанием пути от станции, я показала его папе, и мы вместе с дядей решили в следующий выходной поехать туда: я поиграю с подружкой, а взрослые погуляют в лесу. Но поездка эта от начала до конца вышла неудачной. Сначала мы сели не на тот поезд, и в Пушкино надо было пересаживаться на паровик. Около часа мы просидели на станции, а когда приехали в Софрино, сразу свернули не на ту тропинку и уж дальше не могли найти ни одной из описанный в Лёлином письме вех, таких как: «А потом справа ты увидишь вот такую раскаряку: «А», там ты свернешь налево, и немножко подальше будут у забора лежать три бревна…» Только через час мы вышли к поселку: новые чистые домики в самом сосновом лесу. Нашли мы там и Лëлину дачу, но к нам вышла только седая кудрявая старушка, соседка (представилась — профессор такая-то, на что дядя ответил поклоном: «Профессор Фаерман!» — это выглядело смешно со стороны). Оказалось, что все семейство Б. уехало на два дня в Москву купать детей. Мы отказались от предложенного нам чая и вернулись на станцию. Вечером в первый же день шестидневки пришло письмо, адрес написан Лёлей, а внутри — записка незнакомым почерком, вся в мокрых разводах. Писала Лёлина мама, а разводы были от Лёлиных слез. Зинаида Ивановна просила моих родителей отпустить меня к ним на следующий выходной, так как с Лёлей, когда она узнала о моем неудачном приезде, сделалась истерика. Сбоку была приписка Лёли дрожащей рукой: «Милая Мимимакочка, приезжай! А то я помру». И вот за мной заехала Лёлина мама. Моя мама спросила, что мне дать с собой из еды. «А что у вас есть?» Услышав ответ, Зинаида Ивановна поморщилась: «Это у нас самих есть. У нас — литер А. Я думала, у вас Инснаб». По дороге на вокзал она заехала со мной в Кривоколенный переулок к какой-то старушке, видимо, Лёлиной бабушке. Дом был одноэтажный, сзади сад, в который спускалась лестница от застекленной двери. Старушка вышла к нам навстречу; она совсем плохо видела и слышала, и, когда Зинаида Ивановна сказала ей, что она не одна, она положила мне руку на голову и назвала Ирочкой. Пока Лёлина мама беседовала с двумя другими женщинами, старушка заговорила со мной, задавала вопросы, на которые я не знала что ответить, потому что я ведь была вовсе не Лёлина сестра, а сказать ей об этом я стеснялась. Наконец неловкое интервью закончилось, но, когда мы сели в трамвай, вышла новая неприятность: Зинаида Ивановна рассердилась на меня, что я не заняла ей места: «Тебе все равно, стоять или сидеть, но я же с сумками!» Она, конечно, была права, но такая уж я была несообразительная. В Софрине Лёля с Ирой встречали нас у самой станции, и, когда мы увидели друг друга, радость была неописуема.