И пусть вращается прекрасный мир - Колум Маккэнн

Он поставил ногу на проволоку — свою толчковую, балансирующую ногу. Сначала вперед скользнули пальцы, затем стопа, потом и пятка. Канат лег в ложбинку между большим и вторым пальцами, поддерживая тело. Тапочки-балетки были тонкими, подошвы из кожи буйвола. Затем он ненадолго замер, натянул проволоку еще туже — силой собственного взгляда. Покачал в руках алюминиевый шест. Прохладный металл прокатился по ладони. Шест весил пятьдесят пять фунтов, половина веса женщины. Прохлада бежала по коже, подобно воде. Центр шеста он затянул в резиновый чехол, чтобы тот случайно не вырвался из рук. Поворотом левого запястья он мог натянуть мускулы в икре правой ноги. Мизинец повторял изгиб плеча. Большой палец удерживал шест на месте. Приподнял правую часть шеста — и тело немного сместилось влево. Движение руки было таким незначительным, что невооруженным глазом и не различишь. Сознание сдвинулось в пространстве, принимая опыт прежних упражнений. Никакой усталости в теле. Удерживая шест в мускульной памяти, он текуче скользнул вперед.

Затем произошло то, что на какой-то миг происходить было нечему. Его там даже не было. Возможность потерпеть поражение даже не всплывала в мозгу. По ощущениям это походило на плавный, неспешный дрейф. Он мог быть на лугу. Тело, расслабившись, приняло форму ветра. Игра локтя напрямую сообщалась голени. Горло могло успокоить пятку и увлажнить связки в лодыжке. Прикосновение языка к губам расслабляло икру. Локоть побратался с коленом. Стоило напрячь шею — и ей немедленно отвечало бедро. Ни малейшего движения в центре туловища. Свой живот он представлял себе чашей, полной воды. Если он допустит ошибку, чаша исправит ее, вернув себе равновесие. Он ощупал изгиб каната сводом ступни, а затем пяткой. Второй шаг и третий. Он вышел за первые оттяжки, все тело полностью синхронизовано.

Через какие-то секунды он воплотился в чистом движении и мог теперь делать все, что пожелает. Пребывал внутри и снаружи собственного тела, радостно проникаясь единением с воздухом, утратой прошлого и будущего, что придало походке показную небрежность. Он переносил свою жизнь с края на край, насторожившись лишь на короткий миг, пока проверял, продолжает ли дышать.

Внутренней причиной для всего этого была красота. Ощущение прекрасного. Ходьба на высоте приносила неземную радость. Когда он шел по воздуху, все переписывалось заново. Человеческое тело обретало новую силу, доселе неведомые возможности. Равновесие было только началом.

На миг он ощутил себя нетварным. Испытал иное пробуждение.

Книга вторая

Тэг

Сырое и теплое, утро успело разойтись вовсю, застало его врасплох на площадке между вагонами. Пленки осталось еще на девять кадров. Почти все отщелкано в темноте. Как минимум два кадра — просто мимо, вспышка не сработала. Еще четыре — по ходу движения. И еще один, сделанный в туннеле Конкорса, — полный отстой, железно.

Он раскачивается на тонкой металлической платформе, пока поезд выворачивает на юг из терминала Гранд-Сентрал. Временами у него кружится голова от одного предвкушения следующего поворота. Эта скорость. Этот дикий скрежет в ушах. По правде говоря, они пугают его. Сталь дребезжит в костях. Будто весь поезд целиком уместился в кедах. Полный контроль, отсутствие мыслей. Иногда похоже, это он сидит в кабине, управляет составом. Слишком резко вывернешь налево — и поезд может врезаться в стену: шарах — и миллион изорванных тел разбросаны по рельсам. Слишком резко вправо — и вагоны завалятся набок: пока-пока, приятно было пообщаться, встретимся в газетных заголовках. Он оседлал состав еще в Бронксе, в одной руке фотокамера, другая цепляется за дверцу вагона. Балансирует на широко расставленных ногах. Прикованные к стене туннеля, глаза высматривают новые тэги.

Он направляется на работу в центр города, но пошли они к черту, все эти расчески, ножницы и бритвенные склянки, — утро должно начинаться с тэга. Только это может смазать скрипучие петли рабочего дня. Все остальное еле ползет мимо, но тэги, они вспыхивают прямо в глазных яблоках. Фаза 2. Киву. Суперкул 223. Он обожает скругления этих букв, их арки, завихрения и отвороты, языки пламени и облака.

Он едет на подземке, только чтобы увидеть, кто побывал тут за прошедшую ночь, кто приходил кинуть подпись, как глубоко они забрались во тьму. Уже не так важно, что творится на поверхности, на железнодорожных мостах, платформах, стенах складов, даже на мусоровозах. Порожняк это все. Кинуть плевок на стену может любое чмо; его самого давно уже интересуют только те тэги, что скрыты под землей. Те, которые прячутся в непроглядной темноте. Далеко внутри туннелей. Неожиданные. И чем дальше под землю, тем лучше. Всего на миг их высвечивают огни проходящего мимо состава, так что он никогда не знает наверняка, и впрямь они там были — или показалось. Джо 182, Коко 144, Топкэт 126. Некоторые представляют собой лишь быстрые росчерки. Другие поднимаются от гравия путей до самой крыши, на такие может уйти по две, по три банки, буквы выгибаются петлями, не желая спешить к развязке, они будто едва набрали полную грудь воздуху. Изредка тэги тянутся по пять футов вдоль стены, но лучший из всех — восемнадцатифутовый стрэтч под Гранд-Конкорсом.

Какое-то время тэггеры работали только одной краской — чаще серебром, чтобы тэг сиял в темноте, — но этим летом перешли на два, три, четыре цвета: красный, синий, желтый, даже черный. Он реально обалдел, впервые такое увидев: кому-то не влом кинуть трехцветный тэг в месте, где никто его не увидит. Этот «кто-то» или неслабо накурился, или гений — или и то и другое. Весь день он ходил под впечатлением, так и сяк крутил тэг в голове. Размер бликов. Глубину теней. Парни даже использовали разные насадки на распылителе — сразу ведь видно, по фактуре брызг. Он представлял себе, как тэггеры бегут по туннелю, не обращая внимания на третий рельс, крыс и кротов, сажу и вонь, металлическую пыль, люки и лестницы, огни семафоров, кабели, трубы, развилки путей, мусор, решетки, лужи.

Самое прикольное, они делали это в подземельях под городом. Будто наверху давно не осталось чистых стен. Будто тут они наткнулись на неизведанную территорию, где еще не было людей. Это мой дом. Прочти и охреней.

Было время, он балдел от бомб, когда доводилось ездить в целиком задутом вагоне: сам себе кажешься цветным пятном среди сотни других. Несешься по крысиным норам, прорытым под городским центром. Некуда деться. Он закрывал глаза, вставал у дверей вагона и катал плечи, думая о движении красок вокруг. Не каждому бомберу хватит куража целиком забомбить поезд, от крыши до колес. Надо быть по уши в теме. Перелезть через забор отстойника, скакать там по путям, задуть конкретно все, чтобы кусок железа отправился утром по маршруту без единого окошечка, весь поезд в тэгах с головы до пят. Пару раз он даже пытался притереться на Конкорсе, где отвисали пуэрториканские и доминиканские тэггеры, но у тех не было времени нянчиться, ни у кого; парни объявили, что он не может толком базарить, опять дразнили: Simplón, Cabronazo, Pendejo.[96] Так уж вышло, весь год в школе он получал только высшие баллы. Не добивался этого специально, но что было, то было. Единственный, кто не прогуливал уроков. В общем, когда его высмеяли, он отвалил. И даже прикидывал, не прибиться ли к черной тусовке на другой стороне Конкорса, да в итоге раздумал. Вернулся туда с фотиком из парикмахерской, пошел к пуэрториканцам и сказал, что может сделать их знаменитыми. Они опять давай ржать, а какой-то желторотый выскочка лет двенадцати еще и накидал ему.

А затем, посреди лета, по дороге на работу, он влез на площадку между вагонами; поезд встал, немного не доехав до Сто тридцать восьмой улицы, и он как раз осваивался на своей стальной жердочке, когда поезд снова пошел, и на глаза ему мельком попалось размытое пятно. Он понятия не имел, что это такое: мимо пролетела какая-то громадная серебристая штука, выжгла пятно на сетчатке и задержалась там на весь суетливый день в парикмахерской.

Тэг был там, принадлежал ему, он владел им. Такой тэг нельзя смыть. Туннель метро не запихнешь в кислотную ванну. Такой не замажешь. Максимальный тэг. Настоящее откровение, волосы дыбом.

На обратном пути к родным многоэтажкам он снова прокатился снаружи поезда, просто чтобы заценить, и на тебе: Стегз 33, жирный и одинокий, посреди темного туннеля, вне братства других тэгов. Его прямо затрясло при мысли, что какой-то тэггер спустился в туннель и кинул подпись, а после просто вышел обратно, мимо третьего рельса, вверх по черным от сажи перекладинам, наружу из ржавого люка — на свет, на улицы, в город, — оставив свое имя далеко внизу, у всех под ногами.

С тех пор он проходил по Конкорсу с ухмылкой, небрежно косясь на тэггеров, что весь день торчали наверху. Ну, кто теперь Pendejo? У него появилась своя тайна. Он знал реальные места. Завладел ключом. И ходил теперь мимо них, катая плечи.