Ключ Сары - Татьяна де Росней

— Они всего лишь ревнивые и завистливые французские коровы. Ты чертовски хорошо выглядишь в бикини, — утешал меня Кристоф всякий раз, когда я жаловалась ему на очередной никчемный летний отпуск. — Вот если бы у тебя был целлюлит или варикозное расширение вен, они бы с радостью приняли тебя в свою компанию.

Я неизменно смеялась над его словами, но так и не смогла поверить в их правоту. Впрочем, мне нравилась красота этого местечка, старинный тихий дом, в котором было прохладно даже в летнюю жару, старый, запущенный и большой сад, в котором росли дубы и из которого открывался чудесный вид на извилистую речушку Йонну. А рядом был замечательный лес, в котором мы часами гуляли с Зоей. Когда она была маленькой, трели птиц, ветка дерева необычных очертаний или таинственный блеск стоячей воды в болотце приводили ее в неописуемый восторг.

Квартира на рю де Сантонь, по уверениям Бертрана и Антуана, должна была быть готова к началу сентября. Бертран со своими специалистами проделал великолепную работу. Но я все еще не могла представить себя живущей там. Особенно теперь, когда я знала, что произошло в этой квартире много лет назад. Стену снесли, но я помнила, что когда-то здесь находился глубокий потайной шкаф. Шкаф, в котором маленький Мишель ожидал возвращения сестры. И ожидал напрасно.

Я никак не могла забыть эту историю. Пришлось признать, что меня отнюдь не вдохновляет мысль о том, что придется жить в этой квартире. Мне страшно было даже представить, что я провожу в ней ночи. Я боялась, что прошлое восстанет из могилы, и понятия не имела, как этого избежать.

Тяжелее всего было то, что я не могла поговорить об этом с Бертраном. Мне так не хватало его практичного и даже приземленного отношения, я умирала от желания услышать от него, что, несмотря на все ужасы, мы справимся с этим несчастьем и все будет хорошо. Но я не могла рассказать ему обо всем. Я дала слово его отцу. Интересно, что сказал бы Бертран обо всей этой истории, думала я иногда. А его сестры? Я пыталась представить себе их реакцию. И реакцию Mamé. Но у меня ничего не получалось. Французы предпочитали жить в своем замкнутом мирке, как улитки. Ничего нельзя демонстрировать посторонним. Никто и ни о чем не должен догадываться. Всегда следовало помнить о приличиях. Так было всегда. Но в последнее время я обнаружила, что мне становится все труднее мириться с этим.

Когда Зоя уехала в Америку, дом внезапно опустел. Большую часть времени я проводила в офисе, готовя остроумную статейку для сентябрьского номера журнала о молодых французских писателях и парижской литературной богеме. Статья получалась интересной, но на ее написание у меня уходило много времени. Каждый вечер я обнаруживала, что мне совсем не хочется уходить из офиса, меня страшила перспектива очутиться одной в пустых комнатах, которые поджидали меня. Теперь я выбирала длинную, окольную дорогу, которую Зоя окрестила «мамин долгий короткий путь», наслаждаясь яростной красотой города в закатных лучах солнца. Примерно с середины июля Париж начинал приобретать очаровательно заброшенный вид, который так шел ему. Магазины закрывали окна и витрины железными шторами, на которых красовались объявления: «Закрыто на каникулы, открываемся 1 сентября». Мне приходилось долго блуждать по улицам, чтобы отыскать работающую pharmacie,[53] бакалейную лавку, boulangerie[54] или химчистку. Парижане отправлялись в летние странствия, оставляя город неутомимым туристам. И, шагая домой теплыми, благоуханными июльскими вечерами, переходя прямо от Елисейских полей на Монпарнас, я чувствовала наконец, что Париж без парижан принадлежит только мне, мне одной.

Да, я любила Париж, и всегда буду любить его, но, проходя по мосту Александра III, над которым, подобно роскошному бриллианту, сверкал золоченый купол Дома инвалидов, я отчаянно скучала по Штатам, и эта тоска буквально сводила меня с ума. Я скучала по дому — по тому, что я считала своим домом, пусть даже прожила во Франции четверть века. Я скучала по свободе и легкомыслию, обширным пространствам и легкости общения. Я скучала по языку, по его кажущейся простоте, когда можно было говорить на равных с каждым, а не ломать голову, решая, к кому следует обратиться на «вы», а кого можно называть на «ты», в чем преуспели французы, а меня лишь раздражало. Я не могла больше обманывать себя. Я скучала по сестре, родителям, я скучала по Америке. Я скучала по ней так, как не скучала никогда раньше.

Подходя к нашему кварталу, над которым возносилась башня Тур Монпарнас, любимый предмет ненависти парижан (но я любила ее, этот ориентир позволял мне отыскать дорогу домой из любого arrondissement), я вдруг задумалась о том, каким был Париж в годы оккупации. Каким он был, Париж Сары Старжински? Серо-зеленая форма и круглые каски. Жестокая неумолимость комендантского часа и ausweiss.[55] Указатели на немецком, выполненные готическим шрифтом. Огромная паучья свастика, намалеванная на стенах благородных каменных зданий.

И дети с желтой звездой на груди.

___

Клиника представляла собой ухоженное, в некотором роде даже веселое заведение с сияющими сестрами милосердия, исполнительными и угодливыми регистраторшами и тщательно подобранными цветочными букетами. Аборт был назначен на следующее утро, на семь часов. Меня попросили приехать в клинику накануне вечером, пятнадцатого июля. Бертран отправился в Брюссель, чтобы заключить выгодную сделку. Я не настаивала на том, чтобы он был рядом. В его отсутствие я даже чувствовала себя легче, что ли. В одиночку мне было проще и легче освоиться в изысканной палате со стенами, выкрашенными в абрикосовый цвет. Странно, но при других обстоятельствах я непременно задалась бы вопросом, почему присутствие Бертрана кажется мне ненужным и излишним. Это очень странно и удивительно, учитывая, что он был неотъемлемой частью моего каждодневного существования. Тем не менее сейчас, переживая острейший кризис в своей жизни, я осталась одна, и его отсутствие меня только радует.

Я двигалась, как робот, механически складывая одежду, выкладывая на полочку над раковиной зубную щетку, глядя в окно на мещанские фасады домов на тихой улочке. Какого черта ты творишь, зашептал мне на ухо внутренний голос, на который я старалась не обращать внимания целый день. Неужели ты сошла с ума, неужели ты действительно намерена пройти через все это? Я никому не говорила о своем окончательном решении. Ни единому человеку, за исключением Бертрана. Мне не хотелось вспоминать его радостную улыбку, когда я сообщила, что сделаю так, как он хочет, как он притянул меня к себе и пылко поцеловал в макушку.

Я опустилась на узкую кровать и достала из сумочки папку с фотографиями Сары. Она была единственным человеком, о котором я могла сейчас думать. Ее поиски представлялись мне священной миссией, единственным способом держать голову гордо поднятой, рассеять тоску и печаль, которой в последнее время оказалась пронизана моя жизнь. Да, необходимо найти ее, но как? В телефонной книге не было никого под именем Сара Дюфэр или Сара Старжински. Это было бы слишком легко. Адреса, указанного на письмах Жюля Дюфэра, более не существовало. Поэтому я решила разыскать его детей или внуков, тех молодых людей, запечатленных на фотографии в Трувиле: Гаспара и Николя Дюфэров, которым сейчас, по моим расчетам, перевалило за шестьдесят.

К несчастью, фамилия «Дюфэр» оказалась довольно-таки распространенной. В районе Орлеана число ее обладателей исчислялось несколькими сотнями. А это означало, что мне придется звонить каждому из них. Всю прошедшую неделю я упорно занималась этой проблемой, часами просиживая в Интернете, перелистывая телефонные справочники, набирая бесконечные номера и раз за разом оказываясь ни с чем.

Но как раз сегодня утром я разговаривала с Натали Дюфэр, чей номер телефона был зарегистрирован в Париже. Мне ответил молодой жизнерадостный голос. Я пустилась в рутинные объяснения, повторяя то, что уже неоднократно говорила незнакомцам на другом конце линии: «Меня зовут Джулия Джермонд, я журналист, я пытаюсь разыскать Сару Дюфэр, которая родилась в тысяча девятьсот тридцать втором году. Единственные известные мне родственники — Гаспар и Николя Дюфэры…» Она перебила меня: да, Гаспар Дюфэр был ее дедушкой. Он жил в Ашере-ле-Марше, неподалеку от Орлеана. У него имелся и номер телефона, правда, незарегистрированный. Затаив дыхание, я вцепилась в телефонную трубку. Я поинтересовалась у Натали, а не помнит ли она случайно Сару Дюфэр? Молодая женщина рассмеялась. У нее был приятный смех. Она объяснила, что родилась в восемьдесят втором году и о детстве своего деда знает очень немного. Нет, она ничего не слышала о Саре Дюфэр. По крайней мере, не помнит ничего конкретного. Если я хочу, она может позвонить деду. Вообще-то, он неприветливый и грубоватый тип, он ненавидит телефон, но она может поговорить с ним, а потом перезвонит мне. Она попросила мой номер телефона. А потом добавила: