Заговор красного бонапарта - Борис Солоневич

— Да, как сказать? Официально-то, пожалуй, советские.

— Брось ты. Разве в вывеске да в названии дело? Разве от того, что на Кремле блестят, вместо старых русских орлов, красные звезды, он перестал быть сердцем России? Или вот эта Красная площадь перестала быть свидетельницей всей русской истории? Ты ведь знаешь ее историю?

— Чью?

— Да этой вот Красной площади? — Знаю.

— Ну, конечно. Ты, Миша, все знаешь! — ласково улыбнулась рабочему девушка. — Прямо даже удивительно. Нет вопроса, на который ты бы ответил «не знаю»… Дай-ка я тебя еще разик поэксплуатирую, — расскажи мне, милый, про эту площадь. Ну, пожалуйста! Ну, милый, ну, хороший, ну, серебряный, ну, золотой мой Мишенька…

Таня ласково прижалась своей щекой к плечу Пензы и тот неожиданно для себя вздрогнул: никогда ему не приходилось испытывать такой свежей, такой милой, непосредственной простой женской ласки.

— Что, тебе холодно? — прозвучал заботливый голосок девушки.

— Да нет, Танюшенька. Это я так… Я вот закурю и трубкой согреюсь, — и он ласково погладил ладонь, лежавшую у него на плече.

С наступлением темноты постепенно замирал и человеческий шум. Площадь становилась все пустынней и поток пешеходов на ее краях начинал редеть. С мягким рокотом, падая каскадами, прогудели куранты Спасской башни. Медленно пробило 9 часов.

Пенза удобнее устроился ступенькой ниже, чуть прислонившись к ногам девушки, чувствуя сквозь ткань тонкой рубашки живую теплоту ее тела. Спичка осветила полуоткрытые губы и неподвижные глаза Тани, глубоко задумавшейся. Пенза опять легонько провел пальцами по ее руке.

— О чем опять задумалась, Нежнолапочка?

Голос его прозвучал очень нежно. Девушка встрепенулась и вспыхнула, сделав вид, что она не слышала ласкового имени.

— Прости, Мишенька. Это — женская впечатлительность… Я, знаешь, кажется, в эти несколько секунд прожила вместе с Краской площадью тысячу лет ее истории… Как это восхитительно — слиться, раствориться в прошлом, в нашем русском прошлом… Ну, а теперь, товарищ мастер, начинай свой рассказ.

— Да, Таня, ты права, — задумчиво ответил Пенза. — Мы ведь только маленькие песчинки, маленькие капельки русского моря. Или русской реки, — вот, как Волга… Каждую секунду миллионы капелек скользят и протекают. Никогда Волга не бывает одной и той же. И все-таки, она — Волга-Матушка, русская река… Так и Россия…

Пенза минуту молчал, сосредотачиваясь. Трубка его несколько раз пыхнула красным огоньком в темноте.

— Москва, Кремль, Красная площадь, — тихо начал он. — Тысячу лет тому назад вот на этом кремлевском холме весело шумел дикий сосновый Боровицкий бор. Киев к тому времени уже был, так сказать, полутысячелетним городом. А тут — кругом шумели необозримые моря лесов, прорезанных светлыми речками — Москва, Яуза, Неглинная… В одиннадцатом веке в этом месте уже было какое-то селение, и некий боярин Кучка даже построил здесь свою боярскую усадьбу. Кто такой был этот самый Кучка и почему именно в этом месте? Вышло это у него случайно или он уже понял, что именно этот пункт представляет собой какой-то своеобразный центр русской земли — перекрещение путей между западом, с его промышленными товарами, и востоком, с его шкурами, мехами, воском и драгоценными камнями? Севером, с его путем «в варяги», и югом — путем «в греки»? А то просто, может быть, он хотел подальше уйти от татар, поляков, литовцев? А может и еще проще — понравилось ему это чудесное живописное местечко?.. Кто теперь скажет?

Но через столетие здесь уже обосновался князь Юрий Владимирович, беспощадно вырубил чудесный бор и построил здесь первый деревянный Кремль — будущее сердце России… В этот период возвышался торговый Новгород; истекал кровью под ударами запада — поляков и востока — татар, Киев, «мать городов русских», а здесь спокойно рос и креп новый центр русской земли. Правда, скоро и сюда пришли татары, и хан Тохтамыш сжег дотла деревянный Кремль и покрыл русскими трупами весь холм и то место, где мы сидим… Но уже сильна была Русская земля и при Иване Третьем, великом князе Московском, который начал себя уже называть «Царем всея Руси», на этом холме знаменитый итальянский зодчий Фиоравенти построил каменный Кремль — вот этот, который стоит и до сих пор. Это было на грани XIII и XIV веков. И именно при Иоанне III через эти ворота (Пенза легким движением указал на громадный силуэт Спасской башни) с позором уезжали из Кремля последние послы татарского хана, которым Иоанн отказал в повиновении и выплате дани. Именно отсюда улюлюкала им пестрая московская толпа, провожая комками грязи и камнями некогда грозных поработителей Руси. Вот именно тут, у этих — чувствуешь ты это? — самых ворот… Именно этот смелый жест Великого Князя Московского окончательно закрепил за ним главенство в стране. Москва стала процветать все больше.

Трудно было ей в то время — кто тогда считался с Московским княжеством? В середине XIV века осадили Москву литовцы — а ведь тогда Польско-литовское государство было от Балтийского до Черного морей… Величайшее государство Европы!.. Где оно теперь?.. А Москва все крепла и процветала. И была барьером между Европой и азиатскими ордами. Это вот Европа забывает, упрекая нас в отсталости. Ведь две трети своего существования Россия провела в тяжелых войнах, грудью защищая и себя и Европу от Азии… Москва была не только защитным барьером, но и звеном связи между двумя материками. Вот на этой самой площади, такой теперь спокойной, в старину все дни кипела торговля товарами со всех концов мира — от Царьграда до Стокгольма, Амстердама и Вены, до Китая, Урала и Кавказа… Потом, как Божья гроза, пронесся над страной Грозный Царь, срывавший головы с тех, кто думал только о своей выгоде, а не о пользе всей Русской Земли. При Грозном эта площадь полностью оправдала свое имя Красной…

Тогда же построили два гениальных русских самородка, зодчие Барма и Постник, эту вот чудесную церковь, на ступенях которой мы сидим… Есть легенда, что когда сняли последние леса, и эти пестрые цветные купола засияли на фоне синего неба, — Царь был ошеломлен красотой и оригинальностью архитектуры. Он понял, что эта церковь войдет в историю зодчества не только России, но и всего мира, как что-то единственное и неповторимое. В то время ценили мертвое и не считались с живым. И здесь вот, перед церковью, может быть, у этих ступенек, спросил Грозный архитекторов, вперив в них свои страшные глаза:

— А можете ли вы ЕЩЕ ОДНУ такую прекрасную церковь построить?

Не поняли зодчие значения этого странного вопроса и мрачного взгляда. Тряхнул старший, Постник, головой и уверенно ответил:

— Конечно, Государь. Прикажи только. Хоть сотню таких же выстроим по всей Руси!

Долго и зловеще смотрел Грозный на самоуверенного зодчего. Мрачно нахмурились его брови. Замерли окружающие бояре. Знали они, что обозначают сдвинутые брови Грозного Царя.

— Хоть сотню? — повторил Царь. — Нет. Пусть эта церковь останется единственной, неповторимой на Руси и во всем мире. Выколоть им глаза…

Пенза рассказал эту небольшую сценку так художественно, что Тане показалось, будто она видит перед собой страшные мрачные глаза Грозного Царя. Ей захотелось в испуге встать со ступенек. Почему-то ей показалось, что кровь из пустых глазниц великих русских архитекторов брызнула как раз на те ступеньки великолепного храма, где они теперь сидели… Она вздрогнула и еще теснее прижалась к плечу Пензы. Тот тоже долго сидел молча, забыв о трубке, погруженный в свои мысли. Обаяние прошлого, даже жестокого прошлого, овладело и им.

Потом Таня вздохнула.

— Да, конечно… Много в нашем прошлом крови и несправедливости. Страшное время было. Средние века… Но кто, например, знает, что мы, русские, сожгли в те времена на Кострах только 14 человек?.. А какой-нибудь Великий инквизитор Торквемада хвастался, что он сжег — «очистил огнем» — двадцать пять тысяч человек!.. Пусть и у нас в русском прошлом есть кровавые пятна, а все-таки… Все-таки прекрасна наша русская Москва. Помнишь, Миша, как Лермонтов чудесно писал:

Над Москвой Великой, златоглавою,Над стеной Кремлевской, белокаменной,Из-за дальних лесов, из-за синих гор,По тесовым кровелькам играючи,Тучи серые разгоняючи,Заря алая поднимается.

Разметала кудри золотистые,Умывается снегами рассыпчатыми,Как красавица, глядя в зеркальце,В небо чистое смотрит, улыбается…

Ах, как жаль, что этот поэтический бриллиант не переложен на песню. Как хорошо бы спеть, как вот:

Не даром дышит вся РоссияДыханьем Матушки Москвы, —

тихо пропела девушка.

— Говорят — нет Франции без Парижа, — продолжала она. — А какая может быть Россия без Москвы?..