Пир плоти - Кит МакКарти

Зал был шикарен, просторен и наполовину пуст, интерьер выдержан в безупречном стиле, изгонявшем всякие чувства. Официанты, разумеется, будут обслуживать неумело и спустя рукава, но зато выглядеть как на рекламном плакате. Блюда будут смотреться так же безупречно, напоминая собой изящные букеты из засушенных цветов, мало чем отличаясь от них по вкусу; напитки окажутся страшно дорогими и будут поданы в массивных угловатых стаканах, которые сами напрашиваются на то, чтобы их уронили.

Елены Флеминг еще не было — он пришел на десять минут раньше назначенного времени, но совсем не потому (по крайней мере, так он сам себя уверял), что ожидал от этой встречи чего-то особенного. С видом завсегдатая он занял столик у дальней стены зала.

В конце концов к нему подошла официантка, вручила до нелепости огромное меню и спросила, чего он желает.

По ее тону было ясно: что бы он ни заказал, это не улучшит его безнадежно скверного вкуса и стиля. Он попросил бутылку пива с восточноевропейским названием — только потому, что пиво подавалось исключительно в бутылках и все сорта имели восточноевропейские названия. От еды он отказался, на что официантка приподняла одну бровь и, проворчав что-то, удалилась, чуть не вырвав меню у него из рук, — очевидно, именно такие, как он, постоянно похищали эти роскошные издания.

Разумеется, музыкальный фон тоже присутствовал. Сначала отзвучал Сибелиус, затем Делиус, что заставило Айзенменгера несколько изменить свое первоначальное мнение о кафе. Появилось пиво, и даже в сопровождении салфетки, но без стакана. Доктор мысленно выругал себя за то, что не догадался заказать стакан отдельно.

Дебюсси сменил Делиуса как раз в тот момент, когда минутная стрелка показывала строго вниз, а часовая застыла посредине между шестью и семью часами. Зал начал заполняться людьми, способными на любого нагнать тоску даже в самый солнечный день, не говоря уже обо всех остальных. Людьми, у которых дела обстояли благополучно, которые улыбались и шутили, поскольку им было ровным счетом плевать на всех и все. Они являлись хозяевами жизни, потому что в каком-то смысле — трудноопределимом, но очень важном — были оторваны от нее. Им не приходилось постоянно сталкиваться со смертями и болезнями.

Дебюсси откланялся, и его место занял Моцарт. Айзенменгер начал подозревать, что его дама не собирается приходить на свидание. Пиво заканчивалось, да и ягодицы доктора уже нашептывали своему хозяину, что в обивке мебели стиль тоже победил все остальное.

Увидев Елену Флеминг через окно, он почувствовал приятное возбуждение, которое объяснил себе тем, что у него наконец-то появилась возможность подняться со стула. Но если так, то почему его настроение сразу ухудшилось при виде Джонсона, деловито шагавшего рядом с ней?

Его-то каким ветром сюда занесло? Представители защиты не водят компанию с полицейскими, какими бы замечательными они ни были.

В дверях Елена остановилась, оглядываясь, и заметила его, когда он встал. Они с Джонсоном направились к нему.

— Я привела с собой вашего друга, — обратилась она к Айзенменгеру с улыбкой. Что именно означала ее улыбка, он затруднился бы сказать.

— Джонсон? Вот уж не ожидал.

Чуть поколебавшись, Джонсон ответил ровным тоном:

— Просто решил выпить со знакомым, ничего больше.

Голос его звучал чуть неестественно, как будто он произносил реплику из разыгрываемой пьесы.

Они сели, и тут произошло чудо в виде мгновенного появления официантки, с которой Елена вступила в оживленную беседу столь непринужденно, словно наконец попала в отведенную ей экологическую нишу. Официантка тоже сразу почувствовала, что появился свой клиент. Она выслушала заказ с почтительным видом, который начисто отсутствовал в ее обращении с Айзенменгером. Из напитков Елена выбрала вино, и Джонсона, к удивлению Айзенменгера, это, кажется, вполне устроило. Он решил, что и ему не стоит отделяться от компании.

— Прошу прощения за опоздание. Нам с Бобом нужно было обсудить кое-что.

Айзенменгеру это ничего не объясняло.

— По-моему, у сотрудников правоохранительных органов не принято обсуждать дела об убийстве с адвокатами.

Елена посмотрела на Джонсона в ожидании ответа.

— Видите ли, обстоятельства несколько необычны, — сказал Боб. — Формально я не представляю правоохранительные органы, поскольку отстранен от дел.

В первый момент Айзенменгер решил, что сержант шутит. Джонсон произнес все это легким, почти шутливым тоном, которому, однако, никак не соответствовало выражение его лица. Под музыку Берлиоза Айзенменгер вопросительно переводил взгляд с Джонсона на Елену Флеминг и обратно.

— Что произошло?

— У полиции возникли сомнения в моей честности. При обыске в моем доме обнаружили пачки ассигнаций и по номерам установили их криминальное прошлое.

Джонсон — преступник? Тогда кузина Айзенменгера, наверное, прима-балерина королевского театра, а сам он — знаменитый физик-ядерщик.

— И что, этому поверили?

Джонсон улыбнулся так грустно, как будто случайно встретил на улице давно потерянную любовь. Ответил он коротко:

— По-видимому, да.

— Но ведь наверняка выяснится, что это чушь?

Джонсон пустился в объяснения и делал это так подробно, будто втолковывал Айзенменгеру, что зубной феи в природе не существует.

— Они выясняют обстоятельства, если вы это имеете в виду. Иначе говоря, без конца меня допрашивают, доводя просто до белого каления, так что я уже готов признать себя виновным, лишь бы допрос прекратился. Они очень усердно роются во всем этом, таскают на допросы моих друзей, коллег и, боюсь, докопались и до моих врагов. Они копают и копают и просеивают то, что накопали. В конце концов они хоть что-нибудь да нароют. Что-нибудь совсем незначительное — нарушение правил, допущенное при аресте, приговор, оказавшийся впоследствии недостаточно обоснованным, какого-нибудь подонка, который охотно намекнет им, что я не всегда был пай-мальчиком, — не важно, что именно. Лишь бы что-нибудь. И даже если произойдет чудо и они ничего не найдут, на моем будущем это никак не отразится. Головокружительная карьера мне никогда не светила, отныне же не будет никакой. Теперь при упоминании моего имени всех и всегда будет грызть червячок сомнения. А я, похоже, еще не вполне смирился с этим, — закончил он, тяжело вздохнув.

Берлиоз уступил место Баттеруорту, тем временем Айзенменгер решил уточнить одну деталь. Вернее, одно слово, которое удивило его больше, чем весь рассказ Джонсона.

— Враги? Разве у вас есть враги?

Ему ответила Елена:

— Всего один.

Прежде чем он успел выяснить, что это значит, официантка принесла вино. Она, похоже, была знакома с Еленой и, видимо, решила, что та председательствует за столом. Айзенменгер почувствовал себя посторонним, который, в отличие от других собравшихся, не понимает здесь абсолютно ничего.

— И кто это? — спросил он Джонсона, когда они остались втроем.

Но Джонсон ответил не сразу.

— Я понимаю, что должен добиваться справедливости. Но мне осталось служить всего три года. Возможно, лучше уйти прямо сейчас.

— Ни в коем случае! — Елена Флеминг произнесла эти слова с удивительной твердостью.

— Может быть, вы все-таки объясните мне, что все это значит? — спросил Айзенменгер. Вино, как он и предполагал в самом начале, оказалось никудышным.

Джонсон и Елена обменялись нерешительными взглядами. Наконец Джонсон произнес:

— Я уверен, что все это подстроила Беверли Уортон.

— Уортон? Но почему? Какая муха ее укусила?

Джонсон уже открыл было рот для ответа, но Елена опередила его.

— Она злобная тварь, вот почему, — произнесла она гневно.

— Я вижу, вы не принадлежите к числу ее поклонников, — заметил Айзенменгер.

— Это уж точно! — Гнев Елены теперь перешел в ярость. Чтобы успокоиться, она глотнула вина и даже не заметила, что пить его невозможно.

— Вы слышали о деле Итон-Лэмбертов? — спросил Джонсон. — Это было три года назад.

Фамилия показалась Айзенменгеру знакомой, но и только.

— Супруги Итон-Лэмберт были найдены в своем доме в Ричмонде с перерезанным горлом, отец семейства (который был отчимом Елены) в гостиной, его жена в постели. На двери остались явные следы взлома, пропали фамильные драгоценности на сумму более тысячи фунтов. На следующий день полиция арестовала их сына Джереми Итон-Лэмберта. Обвинение утверждало, что это он убил родителей и обокрал их, инсценировав взлом. В качестве вещественных доказательств была предъявлена одежда Джереми с пятнами крови и запонки отца, найденные в его квартире.

Айзенменгер начал припоминать эту историю.

— А завещание было составлено в его пользу?

— Он должен был унаследовать четыреста тысяч, — подтвердила Елена.