Мальчик, дяденька и я - Денис Драгунский

Вот так Дима услышал это корректное «Не странен кто ж?».

Впрочем, мы всегда слышим сами себя, а значит, Дима всё услышал правильно и поэтому не стал выяснять отношения, указывать Лизе на некие подводные камни, на интонации. Ах! Что может быть ужаснее в ссорах, когда тебе говорят: «А что я, собственно говоря, такого сказала?», а ты отвечаешь: «Не важно что. Важно – как, каким тоном. Тон делает музыку!»

– Какой ты пошляк!

Это не Лиза сказала Диме. Это он сам себе сказал.

С Валей Андреевой они попытались повидаться в Москве, продолжить знакомство. Но, кажется, ничего из этого не вышло.

Еще там был пожилой друг Вали Андреевой. Даже не пожилой, а совсем уж престарелый. Какой-то мэтр декоративно-прикладного искусства из Ленинграда. Изящный, высокий, седой и очень аккуратный старик. Если бы Диме сказали, что это директор Института высокочастотной электроники или начальник главка какого-нибудь экономического министерства, Дима бы поверил скорее. Когда Дима и Лиза с ним познакомились, он дал им визитную карточку. Там было написано: такой-то, заслуженный художник РСФСР, член-корреспондент Академии художеств, и дальше от руки приписано – лауреат Государственной премии СССР.

– Смешно! – сказал мальчик.

– Ни чуточки, – сказал я.

Юля и Мышка

Это было не в то лето, когда я был в Дубултах с Леной.

Господи, конечно, я был не с Леной, а одновременно с Леной. Люди довольно часто так невинно, так походя, так «языково» врут: я был на Рижском взморье с Леной. И слушатель этого рассказа, какой-нибудь приятель лет через пять может вообразить себе неизвестно что. То есть известно что: именно то, на что ты эдак невзначай намекаешь. Хотя на самом деле врешь. Но уже сам через год, два, три начинаешь верить, что не ты приехал с мамой в дом отдыха, а потом туда к своим родителям приехала девушка по имени, скажем, Лена, а что вот этак: «Мы с Леной были на Рижском взморье».

Жулики, которые устраивают разным богатым и высокопоставленным людям защиты диссертаций – то есть пишут диссертацию и самое церемонию защиты устраивают иногда за дополнительные деньги без участия виновника, так сказать, торжества – то есть, конечно, не церемонию устраивают, а подготавливают все документы так, чтобы по документам казалось, что такого-то числа в таком-то зале в присутствии таких-то профессоров и докторов наук состоялась защита кандидатской диссертации господина Пупкина, – так вот, эти жулики рассказывают, что данный господин Пупкин примерно через год начинает свято верить, что он эту диссертацию сам написал и что он ее сам защищал. Вот как раз в зале номер такой-то на таком-то этаже. И рассказывает друзьям и знакомым, как он выступал, что говорили оппоненты и рецензенты и как он ловко срезал какого-то нахала, который задал глупый вопрос.

Так вот, если человек всего через год после события, которого вообще не было, совсем не происходило, начинает верить, что оно да, происходило, и рассказывать о нем с сочными жизненными подробностями – что уж говорить про меня, грешного.

Если и Дубулты были, и я был, и Лена была, и вообще всё на девяносто процентов было – спросите кого хотите. А про десять процентов – так это просто они забыли или, говоря по-умному, современному, по-фрейдистски, вытеснили. Ну не хочется вспоминать. По тысяче причин. А мне – хочется, тоже по тысяче причин, главных среди которых две. Во-первых, я не вижу здесь ничего худого, дурного или стыдного, что надо было бы вытеснять, подвергать цензуре своего Супер-эго.

А во-вторых – и вот это-то самое главное – мне надо найти тот самый миллиметр, о котором я уже столько раз говорил, что уже самому надоело. То самое незаметное крохотное отклонение, которое потом приводит нас в совершенно другой, ежели говорить красиво, город нашей судьбы.

И не только о своих миллиметрах я начал думать.

О чужих тоже.

Мне вдруг стало невероятно, просто неописуемо интересно, как сложилась жизнь у той девочки, которая зимней Москвой говорила, что хочет зайти ко мне в гости посмотреть мои картинки, а я ответил ей какой-то глупой, напыщенной, вычитанной где-то фразой: «Извини, пожалуйста, сегодня, к сожалению, я не смогу тебя у себя принять».

Нет, конечно, я не могу сказать – да это неправдой бы было, – что я вот так вот днем и ночью только об этом и думал.

Конечно, нет. Но все-таки думал.

Итак, не в то лето, когда Варя, не в то лето, когда Лена, а в какое-то третье или даже пятое лето в Дубултах была еще одна славная компания. Брат и сестра Строевы, она постарше, он помоложе, дети знаменитой театральной критикессы. Кирилл Арбузов, сын великого советского драматурга. Очаровательная девочка Марина Эдлис, но совсем маленькая, лет двенадцати. Веселый и добрый Сережа Устинов. Смотрите, как интересно, сплошные дети драматургов. Нет, не только. Была Галя Ваншенкина, дочь поэта, у нее была своя манера шутить, приставляя к любым твоим словам какой-нибудь штампованный эпитет.

Например, скажешь про кого-то, кто проходит по аллейке: «Знакомое лицо» – а она серьезно спросит: «До боли?» «Он умный» – «Как змий?»; «Это ясно» – «Как день?» – ну и так далее. Еще была очень смешная дочь какого-то очередного восточного классика, которая на вопрос моей мамы: «Кем ты хочешь быть?» – отвечала с очаровательным, томным, каким-то даже гаремным акцентом – тягуче-нежно отвечала: «Журналистом-международником», – растягивая гласные и прижмуривая глаза. При этом, разумеется, она не читала газет и не припадала к телевизору, когда там шла «Международная панорама» или «Девятая студия». Но я уверен, что все ее мечты прекраснейшим образом сбылись.

Еще были две девочки – Юля и Люся по прозвищу Мышка. Юля отдыхала без родителей, под присмотром Мышкиных папы с мамой. Мышкина мама была известный врач, а папа – архитектор, веселый и умный мужик с милым круглым русским лицом. Сероглазый, светловолосый, нос картошкой, широкие плечи. Очарователен в беседе, рассказывал разные интересные вещи про архитектуру, и по всему видно было, что затравлен своей женой, которая жучила его как еврейская мама из анекдота. «Надень свитер, вытащи воротничок рубахи, чтобы шейку не натерло. Второй уголок не вытащил. Что у тебя на ногах? Переоденься, мы идем к морю», – и вот так целый день. Но пара была счастливая. Им обоим это нравилось.

Мышка была маленькая, худенькая, стройненькая, с аккуратно выстриженной челкой, лицом похожа скорее на папу, но с маминой цепкостью во взгляде. В дальнейшем она стала главной героиней мощной семейной драмы, о которой надо писать отдельную книгу страниц на восемьсот. Но пока это была просто приятная девочка. Странное дело, ни с Юлей и ни с Мышкой, ни с кем вообще у меня в те дни ничего не было. Не только в смысле какого-нибудь романа, но даже в смысле хоть каких-каких-то отношений мальчиков и девочек. Помню, как однажды вечером мы сидели на берегу, и старик Арбузов вдруг захотел искупаться – мы сидели на нескольких скамейках, всей большой компанией, взрослые и дети – и старик Арбузов довольно строго велел своему сыну принести из корпуса полотенце. «Короткое полотенце, – сказал он. – Короткое, понял?» Кирилл вскочил и помчался с пляжа к лестнице, а вслед за ним почему-то побежала Юля. Там ходу было полминуты, самое большое. Они вернулись минут через десять. Старик Арбузов уже купался, плескался где-то вдали, потому что дойти до глубины, как я уже говорил, была долгая история. Кирилл положил полотенце на тот кусок скамейки, где только что сидел его папа. Они с Юлей присели на соседнюю лавочку. Я посмотрел на них и представил себе: они вбежали в комнату, не зажигая света – там с улицы, наверное, фонарь светил в окно, – и принялись быстро целоваться и обниматься. Просто целоваться, но уж как следует, изо всех сил, пока никто не видит, а потом схватили полотенце и побежали назад. Юля была довольно красивая девочка. Ну конечно, в шестнадцать лет или сколько ей там было, кажется, она уже студентка была, хорошо; в восемнадцать все девушки красивые, кроме отдельных уродин. Но она как раз не была уродина. Она была как раз очень хорошенькая. Кроме того, очень модная. И вот я смотрел на нее и представлял себе, как красивый Кирилл тискает и целует ее в темной комнате, и мне было совершенно всё равно. Ну абсолютно без разницы.

Какой-то странный период был тогда в моей жизни, когда мне вдруг разонравились девчонки. Ах, ах, дорогой читатель! Совсем не в том смысле, о котором ты, может быть, подумал. Какая-то возникла пауза примерно на полгода. У меня была девушка, но девушка в совершенно невинном смысле слова. Девушка, с которой мы встречались, гуляли, целовались-обнимались – в отдельные моменты весьма раскованно, – но я совершенно ни на чем не настаивал, не стремился дойти до конца, «получить», как мы говорили тогда, – и как-то проморгал ее предложение провести каникулы вместе, ну хотя бы месяц. В конце концов она поехала в турпоход со своими друзьями, а я, как всегда, с мамой в Дубулты.