Диктат Орла - Александр Романович Галиев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я? Да какой я Минин, вы чего… Я народ на Москву не звал никогда, куда мне… Бога побойтися!
— Конечно, не звали. А за хлеб, за церковь и за царя разве не Вы стоите?
— Ну я, стало быть.
— И против большевиков Вы стоите?
— Ну я!
— Вот Вы и есть Минин. Много Мининых в России. Посмотрите: вся площадь в Мининых.
На площади стояла большая народная толпа. Здесь были не только сами горожане, но и крестьяне из близлежащих деревень. Все стояли, молились вместе со священником и не очень сильно ругались на дождь. Многотысячная толпа, — и горожане, и крестьяне, и корниловцы — разом кланялась на хоругви. И Минины, и Пожарские, все вместе.
— Спасибо Вам за разговор, — Пишванин протянул дворнику руку. Оба — и офицер, и дворник — поняли вдруг, что без революции дворника бы на вы не называли, и руки бы ему не жали. Обоих этот факт больше почему-то расстроил, чем обрадовал. Не могли разве цивилизованно? Дворник изогнувшись, слегка пожал офицерскую руку. Летчик кивнул и пошел в противоположную от площади сторону. Им все еще владело слабое чувство ностальгии. Он хотел дойти до вокзала той же дорогой, что и полтора года назад, и в целом посмотреть на город. А потом стоило и в штаб зайти, а то ведь за дезертира примут.
Пишванин вновь поравнялся с Богоявленской церковью. Видно было, что она стояла закрытой полтора года, и прямо сейчас ее фасад отмывали бабы в пестрых платках. За церковью, ближе к воде, находился старый базар. Но народу там было не два-три человека, как в тот раз, народу там было чуть не больше, чем на площади с войсками. Место между церковью и базаром, край улицы, переходящий в берег, привлекло внимание летчика. Он вспомнил, что и тогда почему-то странно почувствовал себя на этом замусоренном пустыре. Думал о судилище… Сейчас на краю улицы мусора не было, он лишь был залит осенней жидкой грязью. Не жалея сапог, Пишванин шагнул на этот пустырь и задумался. Что-то не так с этим местом. Грозным веет. Страшным. Но не страшным по-красному, а страшным по Иоанну Богослову. Офицер поборол оцепенение и пошел через мост. Мост оставался ржавым, — но сейчас это не имело никакого значения. Сейчас-то отремонтируют.
На противоположном берегу Оки, на Ильинской площади, был народ. Маленькая часовня негромко звенела. У часовни стоял другой священник в зеленом стихаре и благословлял людей. Пишванин тоже решил подойти. Часовня оказалась покрашенной, но без стекол. Он наивно спросил у бабы в толпе:
— Неужели часовню при большевиках покрасили?
— Вы чего, батюшка, часовенку ночью сегодня мужички украсили. Дали бы большевики, вы чего, батюшка.
Пишванин добрался до священника минут через десять, позади народу оказалось — тьма — приходили еще. Сложив ладони, как полагается, офицер проговорил свое «благословите, батюшка», поцеловал руку священника и крест, услышал: «Благословляю освободителя земли русской».
После этого летчику шлось весело — то ли, в самом деле, Бог рукой священника дал ему блага, то ли от совершенного ритуала, то ли от официального, так сказать, подтверждения, что он освободитель. Шлось легко. Пишванин передумал совершать бессмысленное путешествие на середине пути и повернул назад от Московских ворот. Дела в гостинице «Берлин» — с 1914 года гостинице «Белград» (оно и понятно) — дворце Скоропадского — штабе корниловской группы завершились приятно и быстро: трехдневный отпуск оказался подтвержденным, так что Пишванина никто особенно не терял. Разве что его друзья — но те были либо на параде, либо разбрелись по городу — летчик бы их не нашел. Из штаба продолжали, — второй день! — вывозить порванные красные знамена, в обладании которыми никто чести не видел, колотые штыками большевистские картины и мешки с половой грязью, окурками и битыми стеклами. Все это предполагалось сжечь.
На площади уже шел знаменитый офицерский батальон 2-го Корниловского полка, за ним — далеко еще — ехали танки. Колокол перестал, стучали барабаны, ухали трубы, народ кричал «ура» и «слава». Но Пишванин вновь пошел прочь — когда он уходил, оркестр грянул «Коль славен». Невпопад запела вся площадь и идущие маршем войска:
Везде, Господь, везде Ты славен,
В нощи, во дни сияньем равен. — Пишванин все-таки ушел.
Шел он неизвестно куда и неизвестно зачем. Да, радость, триумф, счастье — все это проснулось в нем естественно, само по себе и тоже — неизвестно когда и как. Теперь он просто хотел идти по этому городу, вновь ставшему Россией, идти и мало о чем задумываться. Пошел он по берегу реки Орлик, а потом — на Александровский мост. Потом по Болховской улице. Куда — он не знал. Вышел на очередную площадь. Сколько площадей! Эта — траурная. Огромное обгоревшее здание торчало черным бельмом в белом воздухе.
— Что здесь было? — тихо спросил Пишванин прохожего в сером пиджаке и соломенном котелке.
Прохожий сперва откашлялся и ответил слишком формальной интонацией:
— Дворянское собрание, господин штабс-капитан. Выгорело ночью к черту.
— Большевики?
— Вероятно, господин штабс-капитан.
Пишванин пошел дальше, но ноги сами повернули его к ресторану: оттуда звучала «Как ныне сбирается вещий Олег», но звучала, очевидно, с ресторанной сцены. Офицер терпеть не мог песен в ресторанах, особенно со сцены в углу — появление такой сцены, по его, пишванинскому, пониманию превращало ресторан в кабак. Да и марш из стихов Пушкина никогда Летчику не нравился. Он не понимал, зачем между куплетов вставляли совершенно нелогичные «за Царя, за Русь, за нашу Веру» и далее — Вещий Олег, кудесники, легенда языческих времен и вот… Но почему-то Пишванин пошел к ресторану. Старая ресторанная табличка «Советский» валяется где-то в грязи. Приколочена еще более старая — «Прага». Народу — битком. Но народу какого: сюда набежала вся сохранившаяся буржуазная прослойка города. Многие наверняка служили при советах, дабы сохранить имущество и жизнь, а сейчас переквалифицировались под русских патриотов. От того кабак казался кабаком еще сильнее, но офицер все равно подошел. Много столиков было вынесено из ресторана под дождь в качестве летней веранды. Сам дождь, к слову, поуспокоился, но изредка накрапывал. Когда Пишванин подошел к крайним столикам, стали петь «Где вы, соколы белые».
Эту песню летчик любил. Он взялся за спинку мягкого стула и стал слушать:
— …жизни не щадили, проливая кровь за Русь,
Много турок уложили, много англов и француз.
В Севастопольской осаде было много храбрецов,
Каждый воин шел к награде по следам своих
